к нему, почему она этого не сделала? Пусть даже четвертым классом. Я никогда не могла понять ни тогда, ни впоследствии, почему, если человек что-то хотел, не делал этого. Я же никогда не ждала, а делала то, что хотела. Это часто приводило меня к каким-то несчастьям и бедствиям, но по крайней мере я испытывала моральное удовлетворение оттого, что шла своим путем. Как могло это несчастное, терпеливое создание год за годом ждать, пока муж пошлет за ней?

Я сидела в ее комнате в окружении портретов Ивана, а она крепко сжимала мои руки и все говорила и говорила о нем до тех пор, пока я не заметила, что темнеет.

Она взяла с меня обещание, что я снова приду, а я пригласила ее непременно прийти навестить нас, но она отговорилась тем, что у нее нет ни одной свободной минуты – она работает с самого раннего утра до позднего вечера, обучая девочек и исправляя их упражнения.

Поскольку я отпустила кеб, возвращалась домой на крышах омнибусов. Помню, как проплакала всю дорогу над судьбой Ивана Мироцкого и его бедной жены, но в то же время у меня возникло какое-то странное торжествующее чувство превосходства и пренебрежения по отношению к неудачникам или же по отношению к тем людям, которые всю жизнь проводят в ожидании. Такова жестокость, присущая юности.

До этого времени я спала с фотографией и письмами Ивана Мироцкого под подушкой, но с того дня я запечатала их в пакет и положила в чемодан.

Когда закончился первый месяц нашей аренды студии в Челси, наступила жара, и мы наняли меблированную студию в Кенсингтоне. Здесь у меня было пианино и больше места для работы. Но в конце июля лондонский сезон закончился, и нам предстояло каким-то образом провести август, имея очень мало денег, сэкономленных за сезон. Почти весь август мы провели в Кенсингтонском музее и библиотеке Британского музея и часто после закрытия библиотеки шли домой пешком от Британского музея до нашей студии в Кенсингтоне.

Однажды вечером, к моему величайшему изумлению, появилась мадам Мироцкая и пригласила меня на обед. Она была чрезвычайно взволнована. Этот визит оказался для нее целым приключением. Она даже заказала к обеду бутылку бургундского, затем попросила рассказать ей, как Иван выглядел в Чикаго и что говорил. Я рассказала ей о том, как он любил собирать золотарник в лесу и как мне особенно запомнился момент, когда однажды солнце сияло в его рыжих волосах, а в руках он держал охапку золотарника, и с тех пор для меня всегда ассоциировался с этим цветком. Она заплакала, и у меня тоже по щекам покатились слезы. Мы выпили еще одну бутылку бургундского и предались настоящей оргии воспоминаний. Затем, покинув меня, она пустилась в обратный путь в Стелла-Хаус, пытаясь разобраться в лабиринте омнибусов.

Пришел сентябрь, и Элизабет, переписывавшаяся с матерями некоторых наших бывших учениц в Нью-Йорке, получила от одной из них чек на обратный билет и решила вернуться в Америку, чтобы немного заработать.

– Если я заработаю, то смогу посылать вам часть денег, – сказала она. – А как только вы разбогатеете, я к вам вернусь.

Помню, как мы отправились в магазин на Кенсингтон-Хай-стрит, купили ей теплое дорожное пальто и проводили на поезд, согласованный с пароходным расписанием, а затем вернулись втроем в свою студию, где провели несколько дней в полной депрессии.

Уехала веселая и добрая Элизабет. Наступил холодный и мрачный октябрь. Мы впервые испытали, что собой представляет лондонский туман, а режим питания из дешевых похлебок привел нас к анемии. Даже Британский музей потерял для нас свое прежнее очарование. Порой нам не хватало мужества выйти на улицу, и мы весь день просиживали в студии, закутанные в одеяла, играя в шашки кусочками картона на самодельной шахматной доске.

Так же как меня порой изумляет наша обычная чрезвычайная жизнерадостность, когда я оглядываюсь на тот период жизни, меня столь же поражает полнейший упадок духа, охвативший нас тогда. Бывали дни, когда у нас не хватало сил вставать по утрам, и мы целый день спали.

Наконец пришло письмо от Элизабет, содержащее и денежный перевод. Она приехала в Нью-Йорк, остановилась в «Букингемском отеле» на Пятой авеню, открыла школу, и дела ее шли хорошо. Это придало нам мужества. Когда срок аренды студии истек, мы сняли небольшой меблированный домик на Кенсингтон-сквер, что дало нам право пользоваться садом.

Однажды вечером во время бабьего лета мы с Реймон-дом танцевали в саду, перед нами вдруг предстала изумительно красивая женщина в большой черной шляпе и спросила:

– Из какого уголка земли вы появились?

– Мы вовсе не с земли, – ответила я. – А с луны.

– Что ж, – сказала она. – С земли или с луны, но вы очень милые. Не хотите ли зайти ко мне?

Мы последовали за ней в прелестный дом на Кенсингтон-сквер, где висели ее портреты работы Берн-Джонса, Россетти и Уильяма Морриса.

Это была миссис Патрик Кэмпбелл[12]. Она села за пианино и стала играть нам и петь старые английские песни, а затем продекламировала стихи, а в заключение я станцевала перед ней. Она была потрясающе красива, с роскошными черными волосами, большими черными глазами, молочным цветом лица и шеей богини.

Она заставила всех нас влюбиться в себя, и встреча с ней определенно спасла нас от состояния мрачной депрессии, в которую мы впали. К тому же миссис Патрик Кэмпбелл открыла собой эпоху перемен в нашей судьбе, так как ей настолько понравились мои танцы, что она дала мне рекомендательное письмо к миссис Джордж Уиндем. Она рассказала, что молоденькой девушкой сама дебютировала в доме миссис Уиндем, исполнив Джульетту. Миссис Уиндем приняла меня очень приветливо, и я впервые приняла участие в настоящем английском послеполуденном чаепитии перед камином.

Открытый огонь камина, хлеб с маслом, очень