До 11 сентября существовало распространенное мнение, что типичный террорист-самоубийца с Ближнего Востока – это неженатый молодой безработный, возможно, испытывающий недостаток секса, для которого религиозное движение может заполнить пустоту, которая при иных обстоятельствах была бы заполнена семьей и работой. После атаки на Всемирный торговый центр за одну ночь эксперты по терроризму решили, что «книгу нужно переписать». Однако колеблющийся, но высокий даже до этого процент использования женщин-террористок должен был побудить ученых усомниться в данном стереотипе. Во время второй интифады участие террористок-смертниц, некоторые из которых имели детей или хорошее образование, было еще более поразительным фактом.

Часто упоминаемые факторы бедности и неграмотности тоже, как представляется, имеют ограниченную каузальную эффективность, по крайней мере в качестве характерных черт конкретных террористов-смертников. Доход и уровень образования среди палестинских террористов на самом деле выше, чем у обычного населения. Объяснения посредством указания на бедность также неудовлетворительны, оставляя без ответа вопрос, как бедность порождает подобную мотивацию. Есть распространенное мнение, что выгоды от самоубийства нужно сравнивать с ценой самоубийства – жизнью. Если жизнь ценится невысоко, цена самоубийства уменьшается. Согласно такому подходу, жизнь в нищете и убожестве так мало ценна для индивида, что цена самоубийства становится несущественной. Я скептически отношусь к этому аргументу, поскольку считаю, что для бедняка его жизнь не менее ценна, чем для любого другого человека. То, что люди приспосабливают свои амбиции к обстоятельствам так, чтобы поддерживать более или менее постоянный уровень удовлетворенности, – это почти точно установленный факт.

Более достоверный фактор, чем абсолютная депривация, – депривация относительная, то есть разрыв между ожиданиями и реальностью, с которым на собственном опыте сталкиваются многие образованные палестинцы, лишенные в настоящей момент перспективы найти приличную работу. Тот же самый эффект может иметь нисходящая социальная мобильность. Но все же наиболее релевантными чертами могут оказаться постоянно испытываемое чувство неполноценности и рессентимент[52]. Первая из этих эмоций основана на сравнении себя с другими людьми, вторая – на взаимодействии с ними. По большому счету, эмоции, основанные на взаимодействии, сильнее эмоций, основанных на сравнении. Многие из пишущих о палестинских террористах-самоубийцах ставят акцент на остром чувстве обиды, вызываемом ежедневными унижениями, возникающими при взаимодействии с израильскими военными. Помимо унизительных проверок, которым подвергаются палестинцы, есть также осознание того, что многие израильтяне считают всех арабов ленивыми, трусливыми и жестокими, как двадцать лет назад сказал мне один иерусалимский водитель.

Если это объяснение правильное, сильный рессентимент в отношении тех, кто оккупировал их родную землю, позволяет понять готовность палестинских террористов-самоубийц умереть. Желание бороться с Израилем черпает силу из глубоко заложенного мотивационного комплекса. Есть, однако, и альтернативный взгляд. Покровители обычно держат палестинских террористов, что называется, на коротком поводке, будучи готовыми в любой момент усилить давление, если первичная мотивация не сработает в момент осуществления акции. Один из потенциальных террористов-смертников, которого задержали и разоружили, так как внешне он был слишком нервным, сказал, что за три дня до этого его заперли в комнате с муллой, который говорил о рае и кормил его «специальным супом, делавшим его сильнее». Ментальное состояние, в действительности провоцирующее взрыв бомбы, может, следовательно, оказаться эфемерным или быть чем-то вроде артефакта, а не постоянной чертой человека. Хотя такие выражения, как «гипноз» или «промывка мозгов», могут показаться слишком сильными, есть свидетельства того, что за минуты до своей гибели многие террористы были в состоянии транса. Когда, как в этом случае, интенция изолирована от системы желаний и убеждений, интерпретация невозможна. Поведение покровителей и, шире, организаторов террористических актов, конечно же, интерпретации поддается.

Разумеется, можно сколько угодно долго требовать объяснения поведению в категориях предшествующих ментальных состояний, желаний и убеждений, которые его породили. Но как мы установим эти исходные причины? Во избежание порочного круга мы не можем использовать как доказательство само поведение. Мы должны искать другие свидетельства, такие как высказывания агента о его мотивации, соответствие между его высказываниями и невербальным поведением, мотивы, приписываемые ему другими людьми, и соответствие между их заключением и его собственным невербальным поведением. Но как исключить возможность, что эти вербальные и невербальные формы поведения не были использованы намеренно, чтобы заставить аудиторию поверить в эти мотивы? Признания и приписывание мотиваций могут сами по себе быть мотивированными. Это центральный вопрос для коллективного принятия решений. Как я утверждаю в главе XXV, все методы консолидации индивидуальных предпочтений в социальное решение создают для участников процесса стимулы к представлению их предпочтений в ложном свете.

Рассмотрим в качестве примера мотивы лидеров гражданских войн и их последователей. Партии признавали, или же их оппоненты приписывали им один из трех мотивов: религия, власть и деньги. Тех, кто заявляет о религиозных мотивах, часто обвиняют в использовании религии для маскировки реальных интересов, будь они политическими или материальными. Во время французских религиозных войн (1562–1598) противоборствующие стороны постоянно обвиняли друг друга в использовании религии в политических или корыстных целях. Для такого обвинения были некоторые основания. Генрих Наваррский (будущий Генрих IV) за свою жизнь менял религию шесть раз, его последнее обращение в 1593 году давало серьезные основания подозревать его в оппортунизме. Его отец герцог Антуан де Бурбон дал понять, что его веру может купить тот, кто заплатит самую высокую цену. Он сопровождал королеву-регентшу к мессе, а свою жену-протестантку – к причастию. На смертном одре он искал утешения у обеих религий. Ведущий реформатор Оде де Колиньи кардинал де Шатийон, женился после перехода в протестантизм, но сохранил кардинальский титул и доходы от епископата. Еще один прелат, Антуан Карачиоло, епископ Труа, также хотел совместить протестантское пастырство и доход от епископата. Вождь католиков герцог де Гиз был готов заключить союз с кальвинистами против короля Генриха III.

В современном мире религия также используется как предлог для политики, а политика – как предлог для богатства. Цели чеченских сепаратистов и некоторых палестинских организаций, таких как ФАТХ, первоначально были чисто политическими. Когда они приобрели религиозную окраску, это было сделано в основном для привлечения большего числа последователей. В Палестине из-за соперничества с безусловно религиозной ХАМАС это стало необходимым условием выживания организации. На Филиппинах террористическая группа «Абу Сайяф» использовала требование создать независимое исламское государство как предлог для похищений людей и требований большого выкупа. В Колумбии уже трудно понять, революционные Вооруженные силы Колумбии (FARC) остались верны своей первоначальной цели борьбы с социальной несправедливостью или же превратились в мафию. Во всех этих случаях, как и в случае французских религиозных войн, приписывание мотивов часто довольно неопределенно. В частности, трудно узнать, согласуются ли между собой мотивы вождей и их последователей.