Залив был темно-синим, а солнечная дорожка в милю шириной выглядела на нем как полоса, выжженная напалмом. Воздух, казалось, обладал свойством усиливать яркость солнечного света, разделяя его на отдельные лучи. Отражающееся в стеклах солнечных очков прохожих, солнце выглядело как сверкающие монетки.

Девушки в купальниках катались на роликах вдоль променада, проходившего по дамбе; группа скейтбордистов взбиралась на все отбойники и препятствия на своем пути и рикошетом отлетала от них. В тени больших туристических комплексов, расположенных вдоль линии прибоя, взлетали в воздух мячи – там играли в пляжный волейбол. Можно было почувствовать запахи открытых рыбных рынков, корзин с креветками и кипящих котлов, в которых варились перченые крабы и где местные бездомные собаки подбирали под столами остатки еды.

То тут, то там виднелись свидетельства славной истории острова: старые испанские соборы, провяленные на солнце, – из белого камня и розового кирпича, глинобитные и оштукатуренные. Рядом, в Морском музее, раздувалось от непонятной спеси трехмачтовое судно XIX века. Здесь можно было стать посредником между настоящим и будущим. Или утопить свои воспоминания в белом от жары заливе, чтобы они исчезли, как сухие листья в пламени костра.

Руками малышка держалась за раму окна, рот ее был широко открыт. Шепотом, как будто это был большой секрет, она спросила:

– Что это?

– Это океан, детка, – на ушко ответила ей Рокки.

– А что это такое?

– Вода, милая. Много, много воды.

На коричневых пляжах, вдоль полосы прибоя, лежали выжженные солнцем добела водоросли. Рокки смотрела на людей, которые колдовали над дымящимися грилями, и на почти голых мальчишек и девчонок, окружавших их, как стаи голодных собак. Было видно, что она думает о жизни. Многие в ее возрасте уверены, что будут жить вечно, и рассматривают жизнь как дар небес, гарантирующий им бесконечное и непрекращающееся веселье.

Я никогда не воспринимал жизнь так и знал, что девушке это тоже было не свойственно. Время от времени казалось, что она обеспокоена своим будущим, как и некоторые другие молодые люди, и тогда ее глаза становились задумчивыми. Лицо, о котором она совсем забывала, переставало играть ту роль, которую ему отводила ее сельская гордость, не терпевшая замешательств или угрызений совести. И об этом я тоже кое-что знал.

Не знал я только, что делать с этими замешательствами и угрызениями совести.

Я не совсем понимал, почему оказался здесь, и был уверен, что надолго не задержусь.

Логичным и даже благородным вариантом было снять им комнату в отеле, заплатить за несколько дней вперед и расстаться. А глядя на малышку, трудно было не почувствовать себя благородным человеком. Именно это чувство обычно давит на тебя и заставляет платить не за свои билеты.

Мужчины среднего возраста тащили на себе серфы. Туристические автобусы мотались от угла к углу улиц, как пьяные.

Когда я приезжал сюда с Лорейн, все вокруг выглядело совсем иначе. Цивилизация была менее заметна. Мы снимали дом на сваях возле пляжа, и в то время все вокруг было больше похоже на маленький провинциальный городок. Мы жарили креветок на масле с пивом и чокались текилой. Курили травку, лежа вместе в ванне. Она говорила, что лучше всего нам тогда, когда мы не принимаем происходящее всерьез, что в этом нет никакого смысла. Мне кажется, я ей никогда не верил. Однажды Лорейн сказала мне, что свадьба – это социальный контракт, который превращает удовольствие в деловое соглашение, а я постарался не обратить на это внимание. Она была гораздо моложе меня, на целых девять лет. Лорейн заставляла меня задумываться о правильной жизни, о том, чтобы соединиться с ней, о том, чтобы создать здоровую семью. А потом вдруг могла сказать что-то вроде «Ну, и что все это нам даст?» или «Ну, и для чего нам разрушать эти прекрасные отношения?».

Иногда я задумываюсь, как бы это все выглядело сейчас. Возвращение домой после работы, совместные обеды… А потом появление пары детишек, которые растут у тебя на глазах. Сейчас я думаю, что тогда был готов все это попробовать, использовать такой шанс.

Обе мои спутницы смотрели в окна, и время от времени младшая восхищенно вздыхала, поворачивала свое лицо к Рокки и что-то ей показывала.

Мы проехали до конца дамбы в восточном направлении, а потом вернулись назад, и они смотрели на окружающее все такими же, полными энтузиазма, глазами. Я пытался найти место, где мы снимали тот дом много лет назад, но мне показалось, что теперь на его месте стоит туристический комплекс из стекла и бетона. А может быть, я просто не смог найти его.

Я выбрал мотель в нескольких кварталах от небольшого пляжа на 3005-й улице. В плане он представлял из себя букву L, в центре которой находилась парковка, заросшая толстыми побегами хвоща и сорняков. Построено здание было из кирпича, окрашенного в светло-голубой цвет. Оно было одноэтажным, с плоской крышей, а в короткой части буквы L помещался стеклянный офис, рядом со старым автомобильным навесом в форме палитры художника. Стоимость номеров была написана на небольшой доске, укрепленной под гораздо большей вертикальной вывеской, на которой было написано «Изумрудные берега». За пределами территории, рядом с улицей, стояла наклонившаяся почти до самой земли пальма, под которой лежала куча пожелтевших листьев.

Я заглушил мотор и повернулся к Рокки.

– Не забудь, вы мои племянницы.

– Ты брат моей матери, – кивнула она головой.

– А где она сейчас?

– В Вегасе.

– А твой отец?

– Погиб в море. Его сбило за борт канатом на палубе. Я действительно слышала такую историю.

Парковка была пуста, если не считать пары тачек с согнутыми антеннами и траченным ржавчиной хромом, фургона с двумя спущенными шинами и мотоцикла, стоявшего посреди огромной масляной лужи. Несколько окон были закрыты фольгой. Это было место для тех, кому больше некуда идти. В такие отели селятся люди, которые хотят совершить самоубийство, люди, слишком погруженные в свои собственные неудачи, чтобы обращать внимание на окружающих.

Я открыл дверь и впустил девочек внутрь офиса. На стойку были нацелены три небольших вентилятора, и их негромкое жужжание смешивалось со скрежещущим шумом кондиционера, который был встроен в стену. Рокки держала свою сестру за руку, и обе они смотрели на стойку, засыпанную туристическими проспектами.

Из соседней комнаты доносились звуки не то радио, не то телевизора – кто-то критиковал либералов, – и я нажал кнопку звонка на стойке.

Тиффани вертела головой, разглядывая все вокруг: растрескавшийся потолок, выцветшие обои с нарисованными на них ракушками, розовый ковер с жестким ворсом. Готов поспорить, что кондиционера она до этого момента никогда в жизни не видела.

Из комнаты, расположенной за стойкой, появилась женщина. Ее тело было настолько морщинистым и обезвоженным, что казалось, она выросла в коптильне. От солнца ее кожа приобрела золотисто-дубовый оттенок, и она просто свисала с торчащих костей. Волосы были похожи на беличью шерсть. На переносице ее очков был приклеен квадратик трубчатой пленки, который скреплял их в самом центре – она постоянно поправляла очки пальцем.