– Почему на нашей земле поставили столбы? – перебила ее Ади.

Теперь она заметила, что все ее родственницы одеты намного богаче, чем утром, все в бархатных лентах, даже с иноземными турнюрами под яркими юбками. Ади в своем грязном платьице, со спутанной косой, вдруг почувствовала, что их разделяет огромное расстояние, как будто они с тетушками стоят у противоположных стен просторного зала.

На ее вопрос ответила Мама Ларсон.

– Нам наконец улыбнулась удача. – Она царственным жестом указала на кухонный стол. – Этот приезжий из большого города явился к нам вчера и предложил хорошие деньги за старый сенокос. Очень хорошие деньги. – Тетушки снова захихикали. – Не было никаких причин отказываться. Он выплатил все наличными – у него карманы набиты деньгами! – и я тут же подписала бумаги. Да и к чему нам это заросшее поле? – Последние слова прозвучали так, будто их уже не раз повторили за прошедший день.

Тетя Лиззи вышла вперед с коробкой в руках.

– Ну, не дуйся, Аделаида. Знаешь, я думала отложить это до дня твоего рождения, но… – Она открыла коробку и показала Ади длинный отрез лилового хлопка. – По-моему, отлично подходит к твоим глазам.

Ади почувствовала, что не в силах произнести ни звука. Она погладила тетю Лиззи по руке, чтобы все подумали, будто племянница расчувствовалась от благодарности, и убежала наверх, пока коварные слезы не покатились по щекам.

Ади свернулась, точно зверек, в середине своей провисающей веревочной кровати. Ей казалось, что все ее тело покрыто ранами, как будто острые травы в поле изрезали ее, отсекая ту детскую часть души, которая верила в приключения и волшебство.

Она весь день прождала у руин старого дома, уже зная, что юный призрак не появится, но все равно надеясь.

Может, на самом деле и не было никакого другого места, просто она, маленькая, одинокая и глупая, от скуки выдумала для себя историю про мальчика-призрака и иной мир. Может, не существует ничего, кроме ограниченного мирка ее тетушек и бабки – настоящего, как кукурузный хлеб и грязь, и такого же скучного.

Она почти поверила в это. Однако в глубине ее души взошло какое-то новое, дикое семя, которое отказывалось принимать этот мир таким, какой он есть.

Следует заметить, что двери можно понимать по-разному: это расколы и трещины, пути между мирами, загадки и границы. Но главное, двери – это перемены[5]. Когда что-то проникает в мир через дверь, перемены тянутся следом, как дельфины за кораблем. Перемены уже опутали Аделаиду Ли, и она была в их власти.

Поэтому в ту ночь, лежа в постели, разбитая и потерянная, она выбрала веру. Она поверила в нечто безумное и потустороннее, в сухие губы мальчика, к которым она прикоснулась в сумерках, в существование разломов, через которые в мир проникает странное и чудесное.

И, поверив в это, Ади почувствовала, как беспорядочные сомнения юности осыпаются с ее плеч. Она стала гончей, которая вышла на след; моряком, которому после долгих скитаний вручили компас. Если двери и впрямь существуют, она отыщет их, будь их всего десяток или десять тысяч, и через них попадет в десять тысяч бескрайних других мест.

И, возможно, одна из них приведет ее в город у моря.

Читатель, тебе известно чувство, когда ты просыпаешься в незнакомой комнате и не понимаешь, как туда попал? Какое-то время ты просто плывешь по водам безвременной неизвестности или, как Алиса, бесконечно падаешь в кроличью нору.

Почти каждое утро своей жизни я просыпалась в этой серой комнатке на третьем этаже особняка Локка. Выцветшие от солнца половицы, слишком маленький шкаф, набитый стопками книг в мягкой обложке, Бад, растянувшийся рядом со мной, как горячая шерстяная печка, – все это было знакомо, как моя собственная кожа. И тем не менее на протяжении одной долгой секунды я не могла понять, где нахожусь.

Я не знала, почему у меня на щеках засохли соленые дорожки. Не помнила, откуда взялась болезненная пустота под ребрами, как будто ночью кто-то вырезал у меня жизненно важный орган. Я не понимала, почему мне в подбородок упирается уголок книги.

Книга была первым, что я вспомнила. Заросший сенокос. Девочка и призрак. Дверь, которая чудесным образом вела в другое место. И пугающее чувство чего-то знакомого, похожее на эхо, словно я уже слышала эту историю, но не могла вспомнить, чем все закончилось. Как такая книга попала в мой синий египетский сундучок? И кто вообще ее написал? И почему Ади Ларсон казалась мне забытой подругой детства?

(Я почувствовала, что отчаянно тянусь к этим приятным загадкам. Как будто на краю моего поля зрения пряталось еще что-то, готовое выскочить, едва я посмотрю на него.)

С кровати Джейн донеслось шуршание.

– Январри? Ты не спишь?

Ее голос прозвучал с необычной нерешительностью, даже страхом, и у меня в голове пронеслась мысль: «Она знает».

А потом: «Знает что?»

И тут я вспомнила. Папы больше нет. Огромное холодное нечто выскочило из тени и сожрало меня целиком. Все вокруг стало бесцветным, унылым и далеким. Моя сказка о приключениях и загадках вновь обернулась всего лишь книгой в потертой кожаной обложке.

Я услышала, как Джейн встает, потягивается и начинает одеваться. Смутно представляла, что она мне скажет – что-нибудь сочувственное и утешительное. Только подумать об этом было все равно что провести проволочной щеткой по ссадине. Я зажмурилась и покрепче обняла Бада.

Потом заскрипела оконная рама, и теплый, напитанный росой ветерок взъерошил мне волосы. Джейн мягко произнесла:

– Пойдем прогуляемся, а? Утро чудесное.

Такое предложение прозвучало совершенно обычно для субботнего утра. Это был один из наших любимых ритуалов – выбраться на улицу с корзиной печенья, горой книжек и одеялом, которое насквозь пропахло травой из-за того, как часто его брали на пикники. Мысль об этом – о тишине и покое, о теплом, навевающим сонливость треске стрекоз – показалась мне тихой гаванью посреди шторма.