И это, Бруно, самое страшное.

На этой листовке

Марсело видел только имя своего отца, хотя оно было напечатано не такими броскими буквами, как другие разоблаченные адвокаты треста — например, Кригер Васена; фамилия отца терялась среди них. Но он видел только одно: «Д-р Хуан Баутиста Карранса Пас».

Марсело направился домой, но идти было трудно: приходилось брести по грязи с тяжелым и мерзостным грузом — фотоснимками первого причастия и обрывками аргентинского флага. Он пытался думать, однако и мысли словно блуждали в темноте среди свалки и мусорных баков. Ему все же удалось сформулировать одну мысль: возможно, это труднейшее задание — всего лишь задание жить. (Позже он спросит себя — «всего лишь?»)

Вблизи площади Гранд-Бург он сделал передышку. Прилег на газон, поглядел на дом генерала Сан-Мартина и вспомнил школьную гравюру: генерал во Франции, седой, старый, сидит, задумавшись, над его головой дымка, а в ней Андский перевал, сражение.

За Автомобильным клубом и над ним темнело. День близился к своей гибели — в воздухе словно бы витало ожидание конца света, но не катастрофического, а мирного. Зато всеобъемлющего, планетарного. Сонм неизбежных трупов, жаждущие спасения люди в клинике знаменитого онколога застыли в молчании, без особых надежд, но еще живые, пусть дыхание жизни едва заметно.

Потом он возобновил свой трудный путь. Придя домой, поднялся в лифте и вошел в свою комнату с черного хода. Сел на кровать, прислушался к голосам собравшихся гостей. Сколько исполнилось его матери? Внезапно, сам не зная почему, подумал о ней с нежностью, о ее кроссвордах, о ее головушке, заполненной реками Малой Азии, кишечнополостными из четырех букв и любовью к своим детям, пусть неразумной и рассеянной: она ласкает Бебу, принимая ее за Сильвину, а Сильвину, принимая за Мабель. И путаница имен, фамилий, профессий…

Почему он подумал о матери, а не об отце?

В комнате почти совсем стемнело. На стене были едва видны фотографии Мигеля Эрнандеса[62]анфас, маска Рильке, Тракль[63]в военной форме, портрет Мачадо[64], полуголый Гевара с откинутой назад головой, созерцающий человечество открытыми глазами, «Пьета» Микеланджело с телом Христа на коленях Матери, и у него голова откинута назад.

Взгляд Марсело остановился на маске Рильке, этого реакционера, презрительно говорил Араухо. Верно ли это? Рильке всегда был в смятении. По крайней мере за это его упрекал Араухо. Можно ли восхищаться и Мигелем Эрнандесом, и Рильке?

Рассеянным взором окинул он свою детскую библиотеку: Жюль Верн, «Путешествие к центру Земли», «Двадцать тысяч лье под водой». Внезапная боль пронзила грудь, пришлось лечь.

Коктейль

Доктор Карранса все смотрел на дверь, с тревогой и грустью ждал Марсело. Беба тем временем увлеченно говорила о брильянте «Надежда».

— Два миллиона!

— И как звали эту женщину?

— Мак-Лин, Эвелин Мак-Лин. Вы что, глухие?

— Значит, ее нашли в ванной, уже разложившейся?

— Да, соседи. Встревожились, что она не выезжает на машине.

— Вполне по-североамерикански — умереть в ванной.

— И ни единого следа насилия, ни таблетки снотворного, ни мартини. Жила размеренной, спокойной жизнью, пока не заимела брильянт. А приехав в Соединенные Штаты, устроила так, что его благословили.

— Кого благословили, Беба? — с обычным априорным скептицизмом спросил доктор Аррамбиде, накладывая себе тройную порцию ветчины с салатом.

— Да брильянт, говорю.

— Благословили брильянт? Они там все сумасшедшие, что ли?

— Почему — сумасшедшие? Вы разве не знаете, что брильянт этот прославился тем, что приносит несчастье?

— Зачем же тогда эта малоумная его купила?

— Кто может знать? Техасская причуда.

— Техасская? Разве она не была из высшего общества Вашингтона?

— Ну и что? Жительница Вашингтона может иметь ранчо в Техасе. Да или нет? Или тебе надо все повторять дважды, как в программах ТВ?

— Ладно, пусть так, благословили брильянт. А священники-то хороши!

— Ах, я забыла — она купила его потому, что, по словам самой Мак-Лин, вещи, которые другим приносят нечастое, ей приносят удачу. Как тем людям, которые нарочно селятся на тринадцатом этаже.

— Но в таком случае, — заметил неумолимый Аррамбите, не переставая уплетать сандвичи, — зачем трудиться благословлять его?

Вот дотошный!

Заговорили о благословениях и проклятиях, об изгнании злых духов.

— Допустим, что так, — гнул свое доктор Аррамбиде с застывшим на лице выражением удивления, будто ему на каждом шагу встречаются диковинные явления. — Но что же такого особенного произошло с этой североамериканской истеричкой?

— Как? Тебе мало? Такая смерть!

— Подумаешь! Все мы умрем и без проклятых брильянтов.

— Да нет же, вот непонятливый. Она умерла загадочной смертью.

— Загадочной? — удивился доктор Аррамбиде, беря еще один сандвич.

— Разве я не сказала, что ее нашли голой, в ванной? И без следов отравления.

— По-твоему, люди должны умирать одетые и отравленные?

— Да перестань в конце концов острить, история эта нашумевшая и очень странная. Разве не странно здесь все?

— Все? Что значит «все»?

— Не было ни яда, ни следов алкоголя, ни снотворных таблеток, ни следов насилия. Тебе этого мало? Вдобавок, после покупки брильянта ее сын погиб в автомобильной аварии.

— Через какое время? — холодно осведомился доктор.

— Какое? Через восемь лет.

— Черт возьми, проклятие, похоже, действовало не слишком проворно. И зачем же приписывать аварию брильянту? Здесь, в Буэнос-Айресе, каждый год погибают в авариях тысячи людей, не владевших брильянтом «Надежда». Уж не говоря о бедняках, у которых и машины-то нет. О тех, кто смиренно погибает под колесами чужих автомобилей.

Глаза Бебы метали молнии ярости. Это еще не все!

— Что еще там случилось?

— Ее мужа поместили в санаторий для душевнобольных.

— Видишь ли, Беба, если бы моя жена потратила два миллиона долларов на брильянт, да еще проклятый, я бы тоже угодил в психушку. К тому же, если тебе когда-нибудь доведется побывать в лечебнице в Виейтесе, ты там увидишь семь тысяч бедняг, у которых никогда не было брильянта «Надежда». Кстати, довольно занятное название для камня, причинявшего только аварии да приступы шизофрении.