– Пока не знаю.

Взъерошенный он, как старый еж. Серьезный. Сколько Лиска себя помнила, он всегда был слишком серьезным. Это утомляло.

– На кухню иди. Помнишь, где она?

– Конечно.

В этой квартире – двушка-распашонка – невозможно заблудиться. На кухне пахнет жареной колбасой, и вытяжка не справляется с запахом, гудит натужно. На плите стоят сковородка и чайник. Под столом – Вась-Васины гантели и поллитровая банка, на треть заполненная монетками.

Как будто она, Лиса-Лизавета, никуда не убегала.

– Теперь рассказывай, – Вась-Вася встал между нею и окном, широтой плеч заслоняя пейзажи.

– О чем?

– О том, как ты труп нашла.

– Ну… пришла, увидела и нашла.

Испугалась настолько, чтобы позвонить, нарушив данное самой себе слово.

– Пришла. Увидела. Нашла, – повторил Вась-Вася. – Дай-ка уточню, хорошая моя. Пришла ты в заброшенный ангар, где делать тебе совершенно нечего. Особенно в полшестого утра. Отсюда вопросец, какого ляда ты там делала?

Пряталась. Только Вась-Васе нельзя говорить. Он вцепится в признание и пережует его, а следом и всю Лискину жизнь.

– Итак, Лизонька, – Вась-Вася ногой подтянул табуретку, сел, упершись локтями в колени. – Давай сначала. Что ты там делала?

– Бегала я! По утрам бегала!

– За колесами?

– За какими колесами?! – она сжала кулачки, уговаривая себя успокоиться.

– Ну не знаю. Чем там в высшем свете модно ширяться? Экстази? Кокаин? ЛСД? Метс?

– Ты… я не наркоманка! – Лиска вытянула руки. – Сам посмотри!

– В лаборатории посмотрят. На анализах крови.

Злой. И мстительный. А ведь тогда она просила, уговаривала подождать, но разве кто-нибудь когда-нибудь слушал Лиску? Все кругом знали, что будет для Лиски лучше.

– Я не за колесами, как ты выразился, бегала. Я просто бегала. Форму поддерживала.

– В феврале месяце? По уличке? Ножками? А что, у твоего любовничка нету спортзала? Как же так, Лизонька?

– Прекрати! – она встала. – Чего тебе надо? Увидеть, что мне плохо? Мне плохо. Хочешь, чтобы я была наркоманкой? Хорошо, я наркоманка. И проститутка. И… и вообще тварь последняя. А ты – белый и пушистый. Герой. Так хорошо?

– Так плохо, – Вась-Вася тоже поднялся. – Так неправильно.

Кто бы спорил.

– Лиза, просто скажи, ты часто там… бегала?

– Раз в пару месяцев.

Он не стал уточнять, почему так редко. Задумался, провел пальцами по щеке – щетина синеватая, у него всегда отрастала быстро, утром уберет, а к вечеру она снова.

– А в этот раз ты… ты не видела кого-нибудь?

– Нет.

– Человек. Возможно, знакомый. Или тот, на кого внимания не обращают. Или машина. Или вообще что-нибудь?

– Ничего. И никого. Вась, я все прекрасно понимаю. И если бы я что-то увидела, я бы сказала.

Он кивнул и вышел, оставив Лиску наедине с кухонным беспорядком и колбасой, которая остыла и приклеилась к сковородке. Есть пришлось руками. Было вкусно.

Тело доставили ближе к вечеру. Пакетов было два: привычный черный, пристегнутый к каталке, и темно-синий, плотный, поставленный в ногах трупа.

Санитары, сопровождавшие тело, глядели на мешки с опаской и брезгливостью. Денег не взяли. Убрались спешно. И Адам был благодарен им за то, что оставили его наедине с девушкой.

Адам не спешил открыть мешок. Он описывал круги, не спуская взгляда с тела, и пытался поймать то самое пограничное состояние сознания, когда изменялось восприятие мира. Вот дрогнули тени, складывая новую мозаику. И волосы тронул сквозняк. Присутствие другого человека стало ощутимо, и Адам замер.

– Здравствуй, – сказал он, удерживая себя от того, чтобы обернуться.

Слабо звякнуло стекло.

– Я рад тебя видеть. Я понимаю алогичность данной ситуации, но в данном случае мне не хочется оперировать категориями реальности.

Прикосновение к шее было настолько явным, что Адам не сдержал вздох.

– Ты стала приходить реже. Ты полагаешь, что я могу обойтись без твоей помощи, но это не так. Мне необходимо знать, что ты существуешь, даже если этим знанием я не могу ни с кем поделиться. Я хотел бы рассказать твоей сестре, но она решит, что мне стало хуже.

Ледяное дыхание обожгло щеку.

– Наши взаимоотношения упрочились. Ты ведь хотела этого? Почему ты никогда не отвечаешь? Я не умею угадывать. Я не хочу угадывать! Я…

Толчок в плечо заставил повернуться. Конечно, сзади никого не было, только тени суетливо метались, хотя предметы в комнате оставались неподвижны.

– Извини, Яна. Не уходи. Еще немного. Пожалуйста. Давай просто поговорим?

Она согласно вздохнула.

– У Дарьи роман. Она мне сама рассказала и спросила, что я думаю. Я ничего не думаю. Я плохой советчик в подобных вопросах. А она обозвала меня недоумком. Мне кажется, она вкладывает в это слово смысл, отличный от общепринятого.

Смешок.

– Я угадал? Это хорошо. Я стараюсь не возражать ей. Она помогает мне. Она нашла Анну.

Ладони легли на плечи, и холод просочился сквозь ткань.

– Я не понимаю тебя.

Ее руки были тяжелы. Ее дыхание теплело по мере того, как холод сковывал Адама. Хорошо бы совсем замерзнуть, поменять одну жизнь на другую. Он согласен, но Яна не примет подарка.

Или не сумеет воспользоваться.

Когда ледяные нити добрались до сердца, Адам закрыл глаза. Он рухнул в темноту, и та, раскрыв объятья, улыбнулась ласково, как сыну.

– Будь осторожен, – сказала темнота голосом Яны. И разлетелась на осколки, утонув в безумном реве зверя. Тени смешались и застыли, вылепляя морду.

На Адама желтыми солнечными очами смотрел ягуар. Он двинулся, скользя по струнам мира, которые звенели и стонали, орошая землю красным дождем. Зверь шел, и мир вздрагивал под весом его.

Остановившись в трех шагах от Адама, ягуар подобрался.

Адам же смотрел на белоснежные клыки, на длинные усы и черные когти, которые вот-вот вспорют мягкое тело. И ягуар, догадавшись о мыслях, улыбнулся.

А потом прыгнул, сбивая и прижимая к земле.

Раскрылась пасть. Дыхнула гнилью. И голос зверя вернул в реальность.

Адам лежал на полу, съежившись в комок. Его трясло от холода, а в горле стоял ком тошноты. И Адам боялся, что если пошевелится, то его все-таки вывернет. Он ждал. Когда тошнота отступила, а холод стал невыносим, Адам перевернулся на живот и на четвереньках пополз к выходу. За дверью он сумел подняться. Колени дрожали. Руки тоже. Ледяные иглы прочно сидели внутри, приколов сердце к ребрам. Каждый вдох отзывался ноющей болью.