Из будущего он помнил, что в каждой лаборатории, даже с радиоактивными элементами, просто обязан быть электрический чайник. Здесь вместо него имелся средних размеров самовар.

— Как там Николай Васильевич? — спросил Саша. — Нет от него вестей?

Андреев покачал головой.

— Нет.

— Что-то я беспокоюсь за него, — признался Саша. — Ему пить не с кем. Вы-то, кстати, что молчали? Против меня неделю кампания в прессе, и я почему-то от Никсы об этом узнаю!

— Не хотели огорчать, — признался Заварыкин.

— Давайте так, — предложил Саша, — вы мне докладываете обо всем, что имеет отношение к нашему проекту, всю правду, как есть, а я уж потом сам как-нибудь решу, огорчаться мне или нет.

— Хорошо, — кивнул Андреев, — простите, Ваше Высочество!

— Ладно, — вздохнул Саша, — пойдемте на свинок посмотрим.

Существ стало на пять больше. Как и просил Саша, в новой отдельной клетке обитала контрольная группа и была весела и откормлена. Остальные зверьки выглядели хуже. А в последней клетке и вовсе казались вялыми и похудевшими.

— Что с ними? — спросил Саша. — Какие-то они у вас смурные.

— Да, пожалуй, — сказал Андреев. — Может быть, нужно было свежим взглядом посмотреть. Мы к ним слишком привыкли.

— Может быть, это то, чего мы так ждали, — заметил Саша. — Записывайте и зарисовывайте каждый их шаг. Каждый чих! А то господа европейские эскулапы опять размажут нас по стенке.

Он вернулся как раз к началу урока фехтования. И еще успел надеть защитную амуницию, взять рапиру и встать ан гард.

— О твоем прогуле известно Зиновьеву, — шепнул Никса.

— Ну, еще бы! — хмыкнул Саша.

— А то, что известно Зиновьеву, известно папа́, — заметил брат.

Между фехтованием и уроками со Скрипицыной Гогель вручил ему телеграмму.

«Свинка умирает, — писал Склифосовский. — Симптомы чахотки. Исключен университета. Приказ ГОСУДАРЯ».

— Что-о? — спросил Саша. — Как исключен? Николай Васильевич?

— Не знаю, — сказал Гогель. — Но государь очень недоволен.

— Мной или Склифосовским?

— Вами… и мной.

— Прикрою, — вздохнул Саша. — Обратный адрес хорош: Москва, Кремль.

— Туда в позапрошлом году перевели телеграф с Николаевского вокзала.

— Ну, вот! Как все прозаично.

Александр Второй сидел в кожаном кресле за большим письменным столом, положив ногу на ногу.

Очередной кабинет государя.

Белые колонны, зеленые шторы в нишах между колоннами и на высоком окне. Много картин на стенах: императрица и Николай Павлович — на правой, Александр Павлович и батальные сцены — на противоположной. Петр Алексеевич в доспехах в простенке между дверями и окном.

Очередной неприятный разговор.

Менялась только дислокация: Петергоф, Царское село, теперь Зимний.

— Я очень рад твоим успехам, — начал папа́. — И каждый раз хочу тебя наградить, но не всегда успеваю. Потому что ты выкидываешь что-то такое, что перечеркивает все успехи. И генерал Гогель, к сожалению, идет у тебя на поводу.

— Григорий Федорович очень чуткий человек, он понимает, что, если я делаю что-то не по правилам — это не блажь, не каприз, не лень. Это крайняя необходимость. И я счастлив, что рядом со мной человек, которому не надо объяснять каждый мой шаг. Папа́, мне надо было поддержать мою команду. Я телеграфировал всем учителям и извинился. Если они в обиде, готов оплатить пропущенные занятия из моих денег.

— Твоя команда! — поморщился царь.

— Отличная команда! — возразил Саша.

Вынул из кармана телеграмму и расправил на столе перед царем.

— Что еще за свинка? — спросил папа́.

Саша хотелось ввернуть что-то типа: «Ты можешь не знать, что за свинка, но про это свинство ты должен знать».

Но сдержался.

— Подопытное животное, — объяснил он. — Зараженное частицами тканей из ран золотушных больных. То, что свинка умирает от чахотки означает, что мы правы. Что чахотка заразна. И что чахотка и золотуха — это две формы одной болезни. И еще, что исключение Склифосовского — это просто… ни в какие ворота. Этот человек составит славу российской медицинской науки.

— Любишь ты громкие слова.

— Это не громкие слова. Я был сегодня в Петергофской лаборатории, там еще пять животных в таком же состоянии. Думаю, что они обречены.

— Никса…

— Да. Но теперь есть надежда. И Николай Васильевич приложил к этому руку. Мы с ним вдвоем начинали. Петербургская команда появилась потом. К карикатурам на меня он не имеет ни малейшего отношения!

— И к публикациям не имеет? Они его именем подписаны.

— И моими инициалами.

— Этого мог бы вообще не делать!

— Я хотел, чтобы это прозвучало. Псевдоним и предположения о том, кто под ним скрывается, создали общественный резонанс.

— Да, уж! — хмыкнул царь.

— И теперь, когда мы опубликуем новые данные, это прозвучит еще громче.

Отец приподнял брови.

— И они начнут искать лекарство, — заключил Саша.

Папа́ закурил. Значит, колеблется.

— Так я могу телеграфировать Склифосовскому, что он восстановлен?

— Нет… пока.

— Я понимаю, что трудно отзывать только что принятое решение, но несправедливость гораздо хуже.

— Я подумаю.

— Хорошо, папа́. А чтобы тебе было легче принять решение, я отказываюсь от еды, пока Склифосовский не будет восстановлен в университете.

Голодовка, конечно, крайнее средство. Саша подозревал, что можно было дожать и без нее. Но самодур должен знать цену своего самодурства.

— Ну, попробуй! — сказал папа́. — Посмотрим, сколько выдержишь.

Вечером Саша послал еще одну телеграмму Склифосовскому:

«Борюсь за вас! Не отчаивайтесь! Пока вам лучше подчиниться приказу. Его автору надо сохранить лицо. Одесса — прекрасный город. Надеюсь, что это ненадолго».

А на следующий день он пил водичку в компании Никсы и Рихтера. Для сохранения лица папа́ суток оказалось мало.

— Существует ровно 198 методов ненасильственного сопротивления, — вещал Саша, стараясь не смотреть на разложенную на столе яблочную пастилу и конфеты, — и голодовка один из них.

— Да? — поинтересовался Никса, открывая краник самовара и наливая чай. — Мне, наверное, тоже стоит о них знать.

Оттон Борисович покосился сначала на стол, потом на Сашу.

Перевел взгляд на Никсу.

— Думаю, нам это все лучше убрать, — заметил он.

Сладости перекочевали на буфет, но это не очень помогло. Сашин взгляд они приковывали и на буфете.

— Тебе стоит знать, — сказал Саша. — Не за горами. Столкнешься. Кроме голодовки еще есть митинги, демонстрации, забастовки, петиции, коллективные письма, книги, памфлеты, листовки, стихи и песни, депутации, лекции и семинары, отказы от наград, эмиграция в знак протеста, самосожжения и другие формы самоубийств групповых и индивидуальных. В общем, до фига. Только есть один, но существенный недостаток.

Никса посмотрел вопросительно.

— На самосожжение не каждый решится, — заметил он.

— Не в этом дело, — возразил Саша. — Главное, что против тиранов из всех 198-ми не работает ни один. Они все нацелены