Никто не хочет понять то, что телепроект Холокост является прежде всего (и исключительно) событием, или скорее телевизионным объектом (фундаментальное правило Маклюэна, которое не следует забывать), то есть попыткой разогреть холодное историческое событие, трагическое, но холодное, первое крупное событие холодных систем, систем замораживания, апотропии и уничтожения, которые впоследствии развернутся в других формах (включая холодную войну и т. д.) для холодных масс (евреи уже даже не имеют отношения к своей собственной смерти, и в конечном счёте самоуправляемые массы уже даже не возмущены, обескураженные до смерти, обескураженные своей собственной смертью) холодным же медиумом — телевидением, — для масс, которые сами холодные и для которых это будет лишь тактильными содроганиями и посмертными эмоциями, леденящим трепетом, которые унесут их в забвение с эстетически окрашенным осознанием катастрофы.

Для разогрева всего этого понадобилась целая политическая и педагогическая оркестровка, с помощью которой пытались всесторонне осмыслить событие (на этот раз событие телевизионное). Панический шантаж вокруг возможных последствий этой передачи для воображения детей и впечатлительных зрителей. Все педагоги и социальные работники были мобилизованы для фильтрации этого события, словно в этом искусственном воскрешении существовала какая-то опасность заражения! Опасность крылась как раз в обратном: в распространении холода, в социальной инертности холодных систем, телевидения в частности. Поэтому необходимо было, чтобы люди мобилизовались, дабы восстановить социальное, разжечь социальное, жаркую дискуссию, а следовательно, коммуникацию — на основе холодного монстра уничтожения. СМИ недостаёт целей, заинтересованности, историй, слов. Именно это и является фундаментальной проблемой. Поэтому цель заключается в том, чтобы создать то, чего не хватает, любой ценой, и тому предназначена эта передача: уловить искусственное тепло от мёртвого события, чтобы разогреть мёртвое тело социального. Отсюда привлечение ещё одного дополнительного медиума, призванного раздуть эффект с помощью обратной связи, — опросы сразу после передачи для подтверждения её массового эффекта, массового воздействия месседжа{89}, — тогда как эти опросы проверяли конечно же лишь телевизионный успех самих медиа. Впрочем, эта путаница никогда не акцентируется.

Поэтому нужно говорить о холодном свете телевидения, о его безвредности для воображения (в том числе детского), ведь оно больше не несёт никакого воображаемого по той простой причине, что оно больше не является образом. В отличие от кинематографа, который ещё имеет (но всё в меньшей степени, потому что всё больше заражается телевидением) сильное воображение, ведь кинематограф является образом. То есть не только экраном и визуальной формой, но и мифом, тем, что ещё сохраняет что-то от двойника, фантазма, зеркала, грёз и т. д. Ничего из всего этого нет в телевизионной «картинке», которая ничего не предлагает, которая гипнотизирует, которая сама по себе, лишь экран или даже лишь миниатюрный терминал, расположенный на самом деле в вашей голове; экран — это вы, и телевидение смотрит вас — транзисторизирует все ваши нейроны и прокручивает как магнитную ленту — ленту, но только не образ.

Фундаментальная проблема находится на уровне телевидения и информации. Так же как уничтожение евреев потерялось за телевизионным событием Холокоста — холодный медиум просто заменил собой холодную систему уничтожения, которую, как полагали, должны были изгнать с его помощью, — так и «Китайский синдром»{90} является замечательным примером верховенства телевизионного события над событием ядерной угрозы, которая, собственно, остаётся маловероятной и в определённой степени мнимой.

Кроме того, фильм (невольно) демонстрирует следующее: в том, что телевидение оказывается там, где происходят события, нет случайного совпадения, всё выглядит так, будто как раз бесцеремонное вторжение телевидения на электростанцию и приводит к неожиданному возникновению ядерного инцидента, потому что телевидение является как бы его антиципацией и моделью в повседневном мире — телерасщеплением{91} реальности и реального мира, — потому что телевидение и информация в целом являются определённым видом катастрофы в формальном и топологическом смысле, как у Тома Рене{92}: радикальным качественным изменением всей системы. Или скорее телевизионное и ядерное сходны по своей природе: за «горячими» и негэнтропийными концептами энергии и информации они скрывают одну и ту же силу апотропии холодных систем. Телевидение также является процессом ядерной цепной реакции, но процессом имплозивным: оно охлаждает и нейтрализует смысл и энергию событий. Ядерное же скрывает за предполагаемым риском взрыва, то есть процессом горячей катастрофы, длительную холодную катастрофу универсализации системы апотропии.

В конце фильма массовое вмешательство прессы и телевидения, второе по счёту, снова провоцирует драму — убийство технического директора бойцами спецназа, — драму, призванную заменить несостоявшуюся ядерную катастрофу.

Гомология ядерного и телевизионного прочитывается непосредственно в видеоряде: ничто так не похоже на центр наблюдения и дистанционного управления электростанцией, как телевизионные студии, и пульты управления ядерным процессом смешиваются в одном воображаемом с пультами в студиях записи и телевещания. Поэтому всё проходит между этими двумя полюсами: другой центр, центр реактора, в общем, истинная суть дела, о котором мы ничего не узнаем, этот центр похож на реальное, скрытое и неразборчивое и, в сущности, не имеет никакого значения в фильме (когда нам пытаются доказать обратное через неизбежный характер катастрофы, в плане воображаемого это не проходит: драма разыгрывается на экране, и нигде больше).

Гаррисберг,[10] Уотергейт и Телесеть{93} — такова трилогия «Китайского синдрома»: запутанная трилогия, в которой уже не разобрать, что является следствием или симптомом другого, является ли идеологический аргумент (эффект Уотергейта) лишь симптомом ядерного (эффект Гаррисберга) или информационной модели (эффект Телесети), является ли реальное (Гаррисберг) лишь симптомом воображаемого (Телесеть и Китайский синдром) или же наоборот? Изумительная неразличимость, идеальная констелляция{94} симуляции. Какое точное название — «Китайский синдром», ведь реверсивность симптомов и их конвергенция в том же самом процессе составляют именно то, что мы называем синдромом, то, что он китайский, только добавляет ему поэтический и интеллектуальный привкус головоломки или супликации.