[2] Вольное перефразирование реплики, сказанной в саду Табор 24 сентября 1945 года расстреливаемыми в тот день осужденными бретонскими коллаборационистами-националистами: «Бретонский солдат не попросит пощады у главы французского государства».

- Катти! – заорал Юбер ввалившись в дом. – Мадемуазель Ренар!

- Заткнись, идиот, - ухватил его за шиворот Эскриб, не давая двинуться дальше. – Разбудишь всех.

- А мы будем тихо, а? Тихо пить – и никто не узнает. Когда тихо – все добропорядочным кажется.

- Да что ты, к черту, можешь знать о добропорядочности? Спать иди!

Одновременно с его грозным шепотом в комнате зажегся свет. На пороге стояла Катти Ренар собственной персоной, судя по всему, пока даже не собиравшаяся укладываться. Впрочем, времени было еще не очень много. Мгновенно оценив мизансцену, она двинулась к мужчинам, с улыбкой разглядывая обоих.

- Ты, как я погляжу, не ранен, - легко дотронувшись губами до щеки Сержа, произнесла она и посмотрела на Анри: - А над вами придется поколдовать. Я надеюсь, все остались живы после вашего геройства?

- А то как же еще! – самодовольно сообщил Юбер, и рука его вновь коснулась лица, ощупывая рот. Сейчас благодаря коньяку, пожалуй, было уже и не больно. Да и кровь запеклась. Но губа стремительно опухала. Он криво ухмыльнулся: – Только я и пострадал.

- За что же?

- За Францию, разумеется! За что еще может страдать французский солдат?

- О, ну конечно! – усмехнулась Катти. – Вашему брату только дай пострадать.

- А вашему – раздвинуть ноги перед тем, кто сильнее, - не остался в долгу Юбер. – А виду-то – будто принцесса, а не шлюха лагерная.

- У моего друга Юбера нынче дурное настроение, - процедил сквозь зубы Серж. – И он обязательно извинится, когда проспится. Верно, Анри?

- Разумеется. Перед каждой немецкой подстилкой извинюсь за то, что ей, бедняжке, приходится терпеть мои пьяные выходки! – расхохотался он в абсолютной тишине дома, не видя того, как на мгновение остекленели невысказанным страхом глаза Катти, как она схватила за руку Эскриба и поглаживающим движением пальцев провела по его ладони, словно бы успокаивая. И как улыбка на ее губах сделалась веселой-веселой, будто она ни разу не слыхала шутки смешнее. А когда Юбер сам оборвал себя на очередном вдохе, мадемуазель Ренар, отпуская Сержа и неторопливо поправляя кружевные манжеты своего платья, медленно произнесла, приводя их всех разом в чувства:

- Я надеюсь, майор хотя бы имел удовольствие быть приобщенным к маленьким радостям в постели своей немецкой подстилки.

Лионец застыл, вмиг протрезвевший от звука ее красивого негромкого голоса. Поставленный в тупик и дезориентированный. И только сейчас заметил, как отчаянно сжаты кулаки Эскриба. Нет, не от намерения начистить ему рожу, а от желания сдержаться и не сделать этого. Он и правда держался, чтобы не превратить этот безрадостный вечер в отвратительный эпизод их жизни. Ради кого? Ради Катти. Исключительно ради Катти.

- Нет? – проворковала между тем рыжая лисица, чуть вскинув брови. – Жаль, но лишь майора. Как подсказывает опыт, мужчины все одинаковые. Что немец, что француз, какая разница? Впрочем, германцы зачастую куда старательнее и аккуратнее наших соотечественников.

- Какое счастье, что Эскриб гитан, - нашел в себе силы проговорить Юбер. Серж вздрогнул, сцепил зубы, да так, что заходили желваки. Но смотрел он по-прежнему не на друга – или теперь уже бывшего друга. Смотрел он на Катти.

- Да, это счастье, - тихо повторила она. - Мне пора спать. Доброй ночи. Постарайтесь не поубивать друг друга, пожалуйста. Мне категорически не идет черное.

И с этими словами мадемуазель Ренар направилась к лестнице. Едва она скрылась, Серж повернулся к Юберу и не своим голосом проговорил:

- Разумеется, я не могу заставить тебя уехать из Ренна, но в нашем доме ты более не желанный гость, Лионец.

Анри сунул кулаки в карманы так и не снятого пальто, которое он скинет и пристроит на крюк лишь в гостинице. В горле стоял ком, и его нельзя было ни проглотить, ни выхаркать. Оттого, наверное, и голос звучал иначе:

- Я уеду. И пришлю свои извинения в письменной форме, чтобы ты мог их ей показать. Что я еще должен сделать?

- Никогда больше не показываться мне на глаза, Лионец.

* * *

В обед 20 декабря 1946 года майор в отставке Анри Юбер находился на вокзале в Париже, чтобы пересесть на поезд, следующий до родного Лиона, где его, должно быть, заждались, а возможно, и не ждали вовсе.  Он был в штатской одежде, которую так и не научился носить. На его лице живописно синели кровоподтеки: один у глаза, второй – на щеке возле рта. Ему в ноябре исполнилось тридцать. Он успел сдохнуть несколько раз.

Всего его скарба – один чемодан, который он вынес из войны. В его доме жили чужие люди, а булочная, доставшаяся ему от отца, теперь превратилась в захламленный склад чужих вещей. Но он не очень-то горевал по этому поводу.

Он курил, стоя на платформе в ожидании поезда, и периодически поглядывал на часы, стрелка которых двигалась исключительно медленно.

Между тем, здесь же, по перрону, метался мальчишка и верещал на весь вокзал:

- Вьетминь атаковал силы Франции в Ханое! Убиты наши соотечественники! Французский союз требует немедленного разоружения Хайфона!

Люди вокруг не особенно волновались по этому поводу и спешили туда, куда им надо. Вокзал – место, где каждый оказывается лишь потому, что знает конечную точку своего следования.

Анри же курил и слушал. Слушал и курил. Он, прекративший воевать, мира так и не нашел. Что толку ему горевать из-за булочной? Что толку идти против судьбы? Если невозможно дышать на одном краю света, быть может, легче станет на другом?

Когда Юбер, так и не сев на свой поезд, вышел в город, план уже был сформирован. Ему он и следовал в дальнейшем, отмечая свои последние дни во Франции ожиданием, когда это все, к черту, закончится.

В январе, отправляясь в Сайгон, Лионец вновь носил погоны.

С ним по-прежнему было не слишком много багажа, но, ступив на борт корабля, увлекавшего его в далекое путешествие, он сознавал, что, помимо прочего, увозит с собой свой последний день возле Дома с маяком, где океан слишком прекрасен, чтобы когда-нибудь его позабыть. Юбер, уходивший водой, более нигде не встречал такого океана.

* * *

Аньес наблюдала за ним из окна гостиной. Приникла к стеклу и не могла отойти. Он не оглядывался на ферму, будто боялся увидеть ее. А она боялась, вдруг он оглянется и увидит. Нет уж, пусть дальше себе идет – она хоть наглядится, как воровка из-за портьеры.

Он ковылял по мощеной камнем дороге к маяку и припадал на больную ногу сильнее обычного, а она знала: это оттого что он пьян. И ей было невыносимо горько, что все так вышло. Теперь ее Лионец наверняка уже знает. Знает их сторону. И у нее нет ни малейшей надежды, что он сможет принять ее.