Согнал Добрыня, чтобы дело не откладывать в долгий ящик, народишко всех сортов.

Дружинники еще от огня черные, как черти, да и народ пообдымился, подзакоптился порядком. Но собрались, молчат. А что делать? Не шелохнешься, вон их сколько, да все на конях, да у каждого меч, да и копье, вполне вперед себя достать может.

Но еще внутри бунтуют. Глаза исподлобья, мимо Добрыни смотрят. Косят. Воробья-посадника, что уже вперед всех веру поменял на торговой площади, слушают глухо.

Но у Добрыни опыт большой, по крещенью он не первый год спец, знает – не посрами сейчас любого волхва, все кроваво пойдет, больше убитых будет, чем крещеных. А кого лучше, как не Богомила, верховного жреца? На минуту запнулся, в толпе Волоса увидел, жену вспомнил, детушек своих. Но работа сейчас важнее. Опыт опять же, правота. Право, он-то лучше их знает, что народу хорошо, что плохо, и не пустые это мысли, действительно знает, но, пока так думает, с коня сошел, к Богомилу идет, под полой топор серебряный, Богомилом заговоренный, на поясе меч, Волосом заговоренное копье в седле оставил.

Напрягся Богомил, как будто гадина подползает, вот сейчас ногу поднять и раздавить или голову свернуть, а попробуй сверни, раздави – за Добрыней вся сила вольная да подневольная и проворная, на коне сидит, копьем подпирается, кого скажут – убьет, кого скажут – помилует.

Почувствовал Богомиловы мысли Добрыня, улыбнулся так широко.

– Вот ты говоришь, отцы и деды верили. Но ведь все меняется в мире, летом листья на дереве, пришла осень – листья падают, чтобы дать место другим. Это закон. Уходят отцы, и приходим мы. Здесь вот до Велеса Род сидел, до Рода Берегиня была, как деды говорили. Менялось время, и меняли богов.

– Это были наши боги, – сказал Богомил, – а ты чужого привел, мы своих добром ставили, а ты мечом и огнем поставить хочешь.

– Ой ли, – улыбнулся Добрыня, – так уж и наши, а Симаргл?

– Его твой Владимир поставил, – скривился Богомил, – и посмотри: около него – ни одной жертвы, а потом он – пятая спица в колесе, а твой – не первый, не второй, а единственный.

– Ну а Богородица, а Предтеча, а Христос?..

– Все чужие, как и ты стал чужим, когда Новгород за власть продал. Народ шумит, не туда блеет, куда Добрыня с мечом на поясе да топором за пазухой повернуть хочет…

– Ладно, – говорит Добрыня, – это боги всемогущие, мы их помыслы не знаем, мы страхом божьим живы, – надо стадо баранов поближе к пропасти подтолкнуть, вроде кнутом хлопнуть, вроде как луг вдали показать. Вон, мол, дураки, где счастье пасется. – А твои боги тебе служат, говорят: «Боги подчиняются заклинаниям, заклинания – волхвам – значит, волхвы – наши боги». Сотвори заклинание, заставь своих богов узнать, что ждет тебя сегодня, не ахти какая сложность при твоих возможностях вертеть своими богами.

– Чудо совершу сегодня, говорят мне боги, – помолчав, сказал Богомил, пока молчал, лицо было бело, глаза внутрь закатились, белки наружу, ослеп, в губах – ни кровинки, на лице – смертная маска, и руку поднял.

– И больше ничего тебе боги не сказали?

Сам бы Добрыня и испугался этого лица, но в том-то и дело, что он не сам, а холоп князя, рука истории, право справедливости, кулак добра, божий топор, и вот сам испугался, внутри все как бы остекленело и заледенело, а топор в кулак – и хрясь им по голове. Серебряный топор, красная кровь, белое лицо, седые волосы, алый плащ, солнце кровавое, над Волховом туман. Велесов день.

Богомил начал опускаться медленно, как во сне кони скачут или волна на скалу, и трах медленно – брызги крупными, еле летящими белыми пенными лохмами обратно в море…

Посрамлен Богомил. И потому, что его боги слабее оказались перед новым, и потому, что мертвый лежит. Волхва может убить только тот, кто сильней. Даже у Волоса сомненье в голове зашевелилось, как проснувшийся лопоухий щенок; не то, что волхованье Христа слабей, а то, что Богомил слаб и не по праву место свое занимал…

И у других – в голове галочья орда сорвалась, закаркала, крыльями засвистела; волхв будущего своего не знал! Как тут на Добрыню с уважением не смотреть, когда он сам волхва Богомила сильней! Даже ребенку ясно – за него боги, новые ли, старые, но за него, если старые за него, то надо делать, что он велит, а если новые сильней, то тоже надо делать, что Добрыня скажет, и почти молча, не снимая рубах, погоняемые, покалываемые копьями, людишки новгородские всех сортов затрусили к Волхов-реке, куда уже Велеса крючьями железными сволокли, а Мокошь, да Хорса, да Даждьбога, да Стрибога с их женами и детьми огнем да мечом крестили, так что и пепла не осталось.

А и Добрыня свои способности похваляет, не зря целый год, начиная с Киева, людишек крестить устал. Не в пример Киеву разделил народ на оба пола – мужи выше моста в воду, как овцы в пропасть, посыпались, а жены – ниже моста. Но уже все так строго не вышло; у баб на руках дети малые, обоего пола, берег склизкий, грязный, у берега илу до колена, плач стоит, крик великий, кто по грудь в воде, кто по пояс, кто с головой, тонуть начали, а народ все сыплется. Емеля Горда потерял, а Волос Емелю не потерял, может, Добрыня и подсобил бы им как, если бы увидел, но куда там. Емеля грязь на руках моет, вода мутная, ноги из ила вытаскивает. Волос рядом его за плечо держит, а народ прибывает, и столько его, что вода из берегов выходить стала, тут и язычники, попы – иного языка, значит, – на них ризы золотом горят, что-то меж собой несогласное галдят.

Крест в воду опускают. А там, где поотложе берег, уже и выпускать начали, крестом плечо тронув. Стоит человек, с рубахи вода течет, волосы мокрые, на лице водоросли зеленые. А на шею ему крест надевают, и свободен, иди к своему дому, к детям своим, а дома нет, да у кого и детей тоже. И что-то вроде очереди – с одной стороны баб с детишками, а с другой – мужиков в рубахах мокрых, где-то сливаются в одну цепь, и потом звенья распадаются, и все разбредаются по своим головешкам. Птицы поют, солнышко ласково светит. Солнце на ризах как самовар вспыхивает, как молния божья, что в самолет стрельнет, и на куски он прямо в воздухе развалится, как в 1989-е год летом в Бурже МиГ двадцать девятый и как в селе Яковлевском, опять же в лето 1989-е, колокольня храма Николы Чудотворца на куски, как самолет, разваливается, и две точки в одном небе сливаются в одну, а потом распадаются уже навсегда.

Конечно, не без сопротивления все течет, ну да после Богомилова позорища это так, пустяки. Вот Волос руки выбросил, по губам пена.

– «Чур меня», – свистит.

То ли дружинник испугался, то ли испытать себя хотел, в воду въехал, конь на Емелину ногу наступил, хорошо, ил под ногой. Поднял меч дружинник и несильно так опустил на голову Волоса, но до шеи достал, развалил голову, плавает кровавое грязное пятно вокруг Емели. В ней Емелю и крестят. Волос окунулся с головой. Емеля отца за руку схватил, на берег потащил. В воде легко было, а как на берег вытащить – тяжело, помогли, кто рядом стоял, вытащили, и не заметил Емеля, как ему архиепископ плечо крестом тронул, как крест надел, сомлел…