А вокруг, стоя каждый на своем вычерченном, как шахматная доска, черном или белом квадрате, молилась свита генерального. Она молилась, осеняя себя жестом, средним между раскольничьим двуперстным крестом и шаманским жестом ублажения добрых и злых духов, щепоть через левое плечо, щепоть через правое плечо, молилась за благополучное прохождение обряда побития камнями чужого, посланного неизвестно кем и неизвестно откуда. Такое случалось уже не единожды, в последний раз это было лет десять назад.

Но тогда было выяснено, что напрасно названный чужим пришелец, оказалось, имел кровь, которая машинами нового поколения была обнаружена в каждом жителе города, и посему на том же Лобном, где он был побит, стали складывать каждый день дежурные венки и его именем стали называть детей самых чистокровных людей Москвы.

Но пока Емеля любил Ждану, пока Ждана любила Емелю, пока генеральный спал, а свита молилась, срочно Спиридоньевский переулок разбирался от баррикад, и то же со Спиридоновкой, в прошлом Алексея Толстого, и то же с Никитскими воротами, с Большой Никитской, или Царицыной, или Герцена иначе. То же сделали и с выходом на Манеж, Охотным рядом (проспектом Маркса в прошлом), то же и возле Кремлевской стены в Александровском саду: разбивали стены и растаскивали завалы большими, для основательности груженными песком, тягачами и бульдозерами, практика у водителей этих тягачей и бульдозеров была почти нулевая, в основном это были пулеметчики, автоматчики и снайперы, не сразу и не ладно все получалось, но что делать – делали как могли. Самые главные баррикады были на Красной площади с маленькими, у самой земли, дверцами, через которые допущенные на Красную площадь на коленях ползли по направлению к Лобному месту, чтобы регулярно складывать цветы возле ошибочно побитого камнями. Исполнители повторосортнее, дежурные коменданты и охранники шестерили и шустрили чаще вручную по четырем основным магистралям города, которые вели на север, юг, восток и запад, – по ним поток народа в полночь двинется, плавно кипя и пенясь, на Красную площадь к Лобному месту.

В общем, Москва готовилась к торжеству, единству, слиянности, монолитности, одним словом, готовилась к большому празднику.

Ибо один, общий для всех чужой – это залог, единственное условие, причина, повод всеобщей монолитности, один общий враг делает всех самых разных по крови, процентам, вере, цвету кожи, живущих на севере, юге, западе, востоке, одетых в набедренные повязки и медвежьи шубы, единомышленниками, единокровниками, неразделенными в едином экстазе, увы, лишь до гибели этого общего врага. Посему не спешите, найдя общего врага, побивать его камнями, если хотите жить монолитно и сплоченно. Народы, классы, расы, веры – все побывали в этой великой ипостаси и, наконец, в двадцать первом тысячелетии люди в этом жанре достигли абсолюта. Земля, Слово, Кровь и Вера – начертали они на знаменах своих, и им стало чем заняться, а главное, надежно чувствовать локоть настоящего своего ближнего.

Не один мудрец ломал голову над этой идеей, пока не довел ее до совершенства. Целые полчища великих мира сего, сидя на столбах, питаясь акридами, гния в пещерах, склонив свои парики над письменными столами в стиле Жакоб[4], изготовленными из бронзы, черепахового панциря, мрамора и красного, черного, желтого, белого дерева; смотря в подзорные трубы на носу каравеллы, или в горах Памира и Тибета, горбясь над пергаментными тысячекилограммовыми фолиантами, украшенными золотом и серебром и чернью, в песнях сочинили, руками вылепили, соткали это великое черно-красно-желто-белое знамя, на котором были начертаны четыре огненных слова: Земля и Слово, Кровь и Вера. Они в колыбельных песнях текли в маленькие чавкающие ротики, прямо в нежную душу, и ребенок, еще не начиная ходить, лопотал: Земля, Слово, Вера и Кровь. А уж когда вставал на ноги, он садился за пулемет, хватался за нож и убеждал каждого, кто в этом сомневался, что верховна на земле только его Кровь и его Вера. И какое счастье, что враг оказывался рядом, в соседнем доме, на соседнем этаже, не говоря уже о комнате или земле, или вселенной, и было чем заняться, и было в чем утвердить себя и понять великий смысл своей короткой жизни.

О люди, люди, каким новым безумием поразили вас ваши забытые и похороненные вами боги…

А ночь уже опускала свою тень на московские улицы.

Пока бульдозеры и тягачи буксовали, растаскивая бетонные глыбы, пока уличные процентщики в поту шастали, ползали по коридорам генерального процентщика, Емеля любил Ждану. И каждый раз странное чувство пронизывало его; наверное, так чувствовали себя авгиевы конюшни, когда их прохлестывало насквозь бешеным потоком воды, они испытывали чувство чистоты, то же чувство и – одновременно – испытывали Емеля и Ждана. И еще Емеля ощущал себя ребенком, ощущал детство, которого у него не было. Дверь распахнулась без стука, поскольку двери в доме не имели замков, таков был закон. И та же пара уличных процентщиков, что делала первый анализ Емеле и привела его во двор дома, подошла к постели. Вежливые, доброжелательные, тактичные, они, не повышая голоса, попросили Емелю собраться и идти за ними. Сегодня они были без оружия, Емеля отметил это сразу. Почему-то у него их появление и их просьба не вызывали удивления: во-первых, он ждал окончательных анализов и, как каждый нормальный человек, надеялся перебраться поближе к центру, где, говорят, и кормили лучше, и топили теплее, и вода горячая была не один час в сутки, как у них, а четыре; и где, самое главное, была она не коричневого цвета, а желтого, а возможно, и белого. Но это была версия, легенда, хотя человек ведь должен во что-то верить и на что-то надеяться.

Вышли на Спиридоньевский. Удачливый, сметливый, благонадежный охранник, сияя новым орденом «За бдительность», был одет парадно: красная лента вокруг шеи, и далее один конец через правое плечо уходил за спину, туда, куда дарханы[5], прежде чем выпить молоко или воду, три раза окунув в сосуд, брызгают перстом, тоже и через левое плечо – кормят добрых и злых духов. Вторая лента спускалась по груди и была заправлена под портупею. Оружия у охранника на этот раз не было.

Дом спал. Ворота открыты настежь. Охранник смотрел на Емелю с чувством, с каким студент смотрит на сделанную похваленную дипломную работу, палач – на хорошо отрубленную голову.

Ждана на ходу куталась в платок. Было зябко и сыро. Наступало 20-е число месяца червеня, липеца, или июля, другим именем, Великая Велесова жертвенная ночь.

Прошли здание бывшей гостиницы «Марко Поло». Миновали двенадцатый дом, где первое время в Москве жил Маяковский, который весомо, грубо, зримо, а главное, убедительно лозунг «Грабь награбленное» переиначил в лозунг «Береги награбленное».