пускаться в дело сообразно с каким-либо должностным положением или с изобретенными для такой цели конъюнктурами. Худшее в этом роде – злоупотребление судебной властью. Именно здесь преступление наиболее глубоко противоречит задаче самой функции. Кассир, обворовывающий доверенную ему кассу, еще не такой прирожденный преступник, как судья, например военный судья, осуществляющий свое личное намерение убить в форме несправедливого смертного приговора. Старый случай децемвиров с Виргинией принадлежит к этой же категории. Здесь приговорили к лишению свободы с целью принудить к половому сношению.

Но мы не будем останавливаться на античных преступлениях. Тогда были отдельные из ряда вон выходящие случаи; теперь мы имеем в виду целую систему и режим. В особенности ясно видно в этом отношении мошенническое присвоение государственной казны путем создания излишних должностных мест, но воров здесь далеко нелегко поймать. Во французском бюджете эта надувательская, обворовывающая государство система очень развита и в то же время крайне бесцеремонна. Всякие чиновники созданы, всякие места назначены для того только, чтобы лучше пристроить к казенному пирогу известные группы и отдельных лиц. Здесь вовсе не потребности государства и общества имеются в виду, а только растущая с увеличением населения потребность пристраивать лиц, ожидающих должностных вакансий, чтобы поглощать деньги за никому не нужную службу. Нуждающиеся в сбыте поставщики, в особенности поставщики плохих товаров, заставляют тоже позаботиться о себе, хотя в этом случае чаще дело идет не законодательным путем, а путем злоупотребления властью.

Такими примерами режим лишь характеризуется, но не исчерпывается – в особенности в своих менее доступных, скрытых пружинах. Обычный характер преступника похож на характер хищного зверя: раз он налицо, он становится неотъемлемой частью индивидуума, а очень часто и его отродья; он не изменяет себе ни в каком направлении. Он проявляется даже без всякой нужды, прямо как у волка, который по простой естественной привычке и прирожденной страсти к убийству задирает в хлеву всякую овцу, которую находит там. Злобный тип собаки ведет себя так же, несмотря на всю культуру и дрессировку, хотя бы в остальном последняя и привилась.

Поэтому вовсе неудивительно, если преступный человек или, скажем, в менее сильно выраженных случаях, человек, склонный к преступлению, обнаруживает свои достойные качества всюду, где только может. Эти качества – его неотъемлемый жизненный элемент; без них не хватало бы чего-то его существу, за которое он крепко держится с неотступным эгоизмом. Преступник или склонный к преступлению субъект ищет только материала, которым мог бы распоряжаться. Этот материал может и не быть полной противоположностью преступнику, так чтобы грабитель и ограбленный представляли собой два в основе различных элемента или класса. Роли могут при обстоятельствах меняться; в каждом случае необходимо только одно (а большей частью так и бывает): чтобы одна сторона являлась просто более имеющей, а другая (по крайней мере, в каждой отдельной конъюнктуре) просто более хватающей. На этом перемешивании, распределении и перемене ролей и основывается значительная способность преступного режима к обобщению.

Раз в обществе накопилась и укоренилась известная мера криминальности, последняя старается утвердить свое право на преступление всюду и при всяких обстоятельствах. Тогда можно, разумеется, исключать отдельные личности и избранные группы, но нельзя уже говорить, что в той или иной области нет криминальности, находящейся на той или иной ступени обобщения. Все партии бывают тогда проникнуты преступностью, во всех политических и неполитических разветвлениях общества она становится привычной вещью. Отсюда же и происходит ведь та степень сомнительной ненадежности, которая отличает такие состояния преступного режима.

Даже в область бесспорно хороших целей проникает яд, притом яд не только моральный. Даже в свободной деятельности ради неё многообразно лгут и воруют. Собственно, этой язвой заражена жизнь всех обществ. Самые лучшие, самые идеальные цели и органы внешней деятельности, созданные для них, попадают в руки дельцов, которые при ближайшем с ними знакомстве оказываются просто мошенниками. Овчарня близорукой или лицемерной филантропии, а также область так называемого вегетарианства или – если смотреть на нее с особой стороны, область, враждебная проливанию крови, – обе эти области богаты примерами захвата мест и прессы дельцами, склонными к преступлению и действующими только в интересах своего криминального эгоизма. Довольно комично при этом, что и тут для осуществления истинных целей все-таки кое-что получается, хотя, правда, очень немногое. Удовлетворением и утешением подобная вещь, конечно, служить не может, ибо при других обстоятельствах, если бы вместо режима преступников действовали хорошие принципы, можно было бы достигнуть в тысячу раз более значительных результатов несравненно лучшего качества.

3. Согласно с тем, что я изложил, политика сама по себе, хотя бы худо, т. е. беспринципно и зверски-грубо выполняемая, – все-таки еще не самое худшее. Её обычные отдельные преступления едва даже могут идти в счет, раз мы сравним их с тем вредом, который вносит частная алчность и исходящие от неё частные преступления, когда они заставляют политику служить себе. Даже вся сумма преступлений, учиняемых политикой в своих интересах, несмотря на рост политической испорченности, отсюда происходящей, все-таки всегда стоит ступенью выше обыденной преступности. Только там, где общая политика принципиально превращается в политику международного разбоя, только там её способ действий можно до некоторой степени, но отнюдь не вполне отождествлять с частной преступностью. Именно при этом всегда имеет место известная широта, которая несколько и предохраняет поведение от опускания до уровня исключительно личной и вообще частной преступности. Вот, может быть, причина, на основании которой обеляют исторические и коллективные злодеяния или придают им слишком малое значение. Мы с нашей стороны равно далеки как от того, чтобы видеть в них только частное преступление, так и от того, чтобы не признавать их аналогичными такому преступлению.

На последнюю аналогию, скорее, опирается все наше суждение о государственных делах, внешних и внутренних. Хищническая политика народов аналогична обыденному грабежу, но по форме проявления, во всяком случае, бывает несколько иного характера. Конечно, она более разнуздана, нежели обыденное частное преступление, которое ведь должно все-таки считаться с юридическими границами и опасностями; но уже по природе своей политика вносит обыкновенно несколько больше порядка и правильности в практику всей суммы своих преступлений. Это различие не следует упускать из виду, если не желают подвергнуться упреку в злоупотреблении только частично верными сравнениями. С другой стороны, нужно заботиться о том, чтобы аналогия и её более глубокое основание не были неправильно оценены.

Организованный и публично регулируемый разбой, конечно, – тоже разбой, но по форме он может все-таки не заключать в себе беспутства и произвола, свойственных спорадическим частным злодеяниям. В последнем своем основании оба плода преступности выросли на одном дереве и питаются одними и теми же соками. Преступные побуждения также