Микки вышел из сортира, как раз когда они уселись за длинный стол, обычно зарезервированный для нашей клубной администрации, точно воронье на трупе висельника. Никто не сказал ни слова. Люди отводили глаза или сидели, уткнувшись в свои стаканы. Диджей поставил «Серебряную машину», вокал Лемми[26]звучал так, будто он жрал гальку вперемешку с амфетаминами на завтрак, обед и ужин. Кое-кто из отморозков принялся подпевать и барабанить по столу, совсем как обычные человеческие существа.

– О черт, – выругался Микки, вытаращив глаза и осклабившись. Похоже, его йоркширская сообразительность достигла предела; он пал духом при виде святотатственной оккупации длинного стола чужаками; что скажет на это наш любимый президент Альберт?

Мы ждали, затаив дыхание. Альберт велел всем заткнуться. Когда Джун, его хозяйка, взбрыкнула и хотела что-то сказать, он уволок ее в боковую комнату. С того места, где я сидела, было слышно ее ворчание. Отморозки слегка заулыбались.

Больше ничего не произошло. Позже я узнала, что они любят иногда вваливаться в маленькие ночные клубы, просто чтобы навести шороху, попугать местных пьяниц. Никакого насилия обычно и не требовалось с такими, как «Адские свиньи из Конистон-вэлли», «Олтвейтские мародеры» или «Тарнсайкские железные всадники». Они знали, что у них есть шанс, и хотели им воспользоваться. Сильные парни из этих клубов приходили в «Свиту Дьявола», чтобы стать кандидатами, некоторым это удавалось, некоторым нет, вот как это все было. Никому из «Адских свиней» не удалось этого добиться, хотя… нет, это совсем другая история, приятель…

Но «Свиту Дьявола» мало заботили такие добропорядочные сборища, как РКМС. Они просто были общительны.

Я смотрела на них, как и Маленький Будда. Я смотрела, как они разговаривают, ходят, пьют, общаются друг с другом и, самое главное, с большим парнем, который явно был их вожаком. Странная пародия на «Тайную вечерю» Да Винчи – он занял место Христа, его люди по обе стороны от него, говорят ему что-то на ухо, его глубоко посаженные иссиня-черные глаза сверкают прозорливостью Макиавелли, красное лицо уродливо и притягательно. Такого не проведешь, это ясно, ничто не ускользает от его взгляда.

Даже я. Он увидел, что я смотрю, и улыбнулся. Я немедленно отвела взгляд, покраснела, почувствовав себя полной дурой, неотесанной деревенщиной в цирке, мишенью, олухом, поклонницей.

– Вот черт, он тебя заметил; боже, он псих. Этот Карл, то есть Карло. Итальянец; ну, его семья с юга, из Лондона. Рик сказал, будто Карло там кучу народа поубивал, так говорят, и ему пришлось сматываться. Он ихний президент уже лет сто, настоящий сукин сын, говорят. Крут как железный прут, дерется как дьявол. Гад.

Микки выпятил челюсть и многозначительно кивнул. Я толкнула его локтем изо всех сил, затем подождала, когда он перестанет охать.

– Ну, все это слухи. Откуда ты столько о них знаешь, мистер Всезнайка?

Я встревожилась, хотя никакой реальной причины для беспокойства вроде не было. Возможно, я еще смущалась оттого, что он заметил, как я смотрю; но вряд ли. Более того, казалось, что-то темное и золотое слилось воедино в моем мозгу, так бывает, если давишь пальцами на веки и перед ослепшими глазами кружатся блестящие узоры. В голове сложился план, но я боялась облечь его в слова, и это меня злило.

– Больно, – заныл Микки. – Уймись. Хорошо, хорошо, Рик рассказал. Ты ведь никогда не спрашивала, а? Принцесса, нет, не надо, ты, маленькая… нечестно пихаться… Послушай, они уходят, этот Карл смотрит на тебя, помаши ручкой, как хорошая маленькая… Да уймись ты, Билл…

Наконец мы добрались до моего дома, замерзшие (мы ехали на байке Микки – «750 Нортон Коммандо»), сонные, улеглись на мою односпальную кровать (все ту же, с уточками в изголовье) и включили «Лед Зеппелин»; я знала, что дом пуст, Джен – у Эрика, а мама и Лиз на танцевальном вечере в «Ротари».

– Ми-икки-и, – подлизывалась я, накручивая на палец прядь его шелковистых волос, попутно размышляя, почему они всегда такие блестящие, хотя он всего лишь окунает голову в грязную, чуть теплую ванну и моет волосы куском мыла «Фэйри».

– М-м?

– Ми-икки-и, а чего ты хочешь от жизни?

– Ну, не знаю. Разъезжать на «БМВ» по воскресеньям, съездить в Америку, выиграть кучу бабок в лотерею и послать их всех подальше с их говенной работой… А что?

– Я просто подумала…

– Ах ты черт, теперь нам крышка… – сказал он, целуя меня в шею.

– Нет, я хочу сказать, послушай, эти, из «Свиты Дьявола», они настоящие, не треплются, не притворяются, как в клубе, мы могли бы… ты бы мог… Это было бы нечто, а? Покруче, чем все это, это… – Я показала рукой на уточек и цветастые занавески с оборками.

Микки молчал. Я затаила дыхание; если он сделает вид, что его не волнует, что он не понимает, о чем я, подумает, я чокнутая, я тогда – ну, тогда все кончено. Мы расстанемся.

– Рик поедет в «Лебедь» на выходных. Они там собираются, он немного знаком с парочкой из них. Он говорил, что я могу… мы можем поехать. Мы можем поехать завтра, если хочешь…

Я подпрыгнула и поцеловала его родное лицо.

– Слышь, прекрати, ты хуже, чем собака, ты меня всего обслюнявила… Билл, Билли, это все херня, ничего не выйдет, особо не надейся.

Девять месяцев спустя, вместе с Джонджо, который всего неделю назад возник неизвестно откуда, молчаливым привидением явившись из ночного мрака, Микки стал кандидатом в «Свиту Дьявола»; его свежесобранный агрегат «Голубая леди» был припаркован возле «Лебедя» – выкрашенный в сапфирово-жемчужный цвет и дерзко расписанный в духе «В морских волнах у Канагава» Хокусая,[27]все парни им восхищались.

А я стала любимицей «Карла», Карло Верради.

Сегодня я видела лиса, я тупо пялилась в окно, баюкая в руках чашку крепкого черного бодрящего чая и убеждала себя, что пора на работу. Лис нагло протопал через мой сад и скрылся на кладбище; старый серомордый лис, гибкий и яркий, будто пыльное ржаво-оранжевое пламя. На долю секунды он обернулся: его дикие глаза были холодны и беспощадны, взгляд самой природы. Никаких связей с человечеством, никакой кошачьей одомашненности, никакой собачьей любви. Я замечала этот взгляд и прежде в глазах мужчин, уже давно ушедших или умерших. Необузданный. Устремленный к далеким горизонтам, и лишь одному Богу ведомо, что творилось в их диких сердцах, и лишь Он один мог простить их прегрешения.

И кое-что еще, это было видно в каждой линии его потрепанного старого тела. Какая-то сила, знание о смерти. Он чертовски хорошо понимал, что его спокойное существование под солнцем может оборваться в любой момент. Под лошадиное ржание и лай собак за ручьем, под тошнотворный скрежет тормозов машины, сбивающей его, слишком медлительного старого лиса. Он знал, что может умереть, соблазнившись отравленной падалью. Он знал, что его жизнь конечна: враги подкарауливают его, и он абсолютно беззащитен.