class="v">Она в ладони бьет и хвалит, иль порой

Неблагосклонною кивает головой.

Постигнет ли певца незапное волненье,

Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, –

«Тем лучше, – говорят любители искусств, –

Тем лучше! наберет он новых дум и чувств

И нам их передаст». Но счастие поэта

Меж ими не найдет сердечного привета,

Когда боязненно безмолвствует оно…

. . . . . . . . . .

Царскосельская статуя*

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

  Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

  Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Отрок*

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

  Мальчик отцу помогал. Отрок1, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

  Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

Рифма*

Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.

  Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал.

Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;

  Меж говорливых наяд, мучась, она родила

Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.

  Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,

Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,

  Музам мила; на земле Рифмой зовется она.

На перевод Илиады*

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

  Старца великого тень чую смущенной душой.

Труд*

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.

  Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,

  Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

  Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

«Глухой глухого звал к суду судьи глухого…»*

Глухой глухого звал к суду судьи глухого,

Глухой кричал: «Моя им сведена корова». –

«Помилуй, – возопил глухой тому в ответ, –

Сей пустошью владел еще покойный дед».

Судья решил: «Почто ж идти вам брат на брата,

Не тот и не другой, а девка виновата».

Прощанье*

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

Бегут меняясь наши лета,

Меняя всё, меняя нас,

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальная подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга

Пред заточением его.

Паж, или Пятнадцатый год*

C'est l'âge de Chérubin…[12]

Пятнадцать лет мне скоро минет;

Дождусь ли радостного дня?

Как он вперед меня подвинет!

Но и теперь никто не кинет

С презреньем взгляда на меня.

Уж я не мальчик – уж над губой

Могу свой ус я защипнуть;

Я важен, как старик беззубый;

Вы слышите мой голос грубый,

Попробуй кто меня толкнуть.

Я нравлюсь дамам, ибо скромен,

И между ими есть одна…

И гордый взор ее так томен,

И цвет ланит ее так тёмен,

Что жизни мне милей она.

Она строга, властолюбива.

Я сам дивлюсь ее уму –

И ужас как она ревнива;

Зато со всеми горделива

И мне доступна одному.

Вечор она мне величаво

Клялась, что если буду вновь

Глядеть налево и направо,

То даст она мне яду; право –

Вот какова ее любовь!

Она готова хоть в пустыню

Бежать со мной, презрев молву…

Хотите знать мою богиню,

Мою севильскую графиню?..

Нет! ни за что не назову!

«Румяный критик мой, насмешник толстопузый…»*

 Румяный критик мой, насмешник толстопузый,

Готовый век трунить над нашей томной музой,

Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,

Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,

За ними чернозем, равнины скат отлогий,

Над ними серых туч густая полоса.

Где нивы светлые? где темные леса?

Где речка? На дворе у низкого забора

Два бедных деревца стоят в отраду взора,

Два только деревца, и то из них одно

Дождливой осенью совсем обнажено,

И листья на другом, размокнув и желтея,

Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.

И только. На дворе живой собаки нет.

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.

Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Что ж ты нахмурился? – Нельзя ли блажь оставить!

И песенкою нас веселой позабавить? –

———

 Куда же ты? – В Москву, чтоб графских именин

Мне здесь не прогулять.

         – Постой, а карантин!

Ведь в нашей стороне индийская зараза.

Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,

Бывало, сиживал покорный твой слуга;

Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!

«Я здесь, Инезилья…»*

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном.

Исполнен отвагой,

Окутан плащом,

С гитарой и шпагой

Я