– И долго ты думала?

– Долго, Владислав, очень долго. Четырнадцать лет…

Она на мгновение замолчала, словно не зная, с чего начать.

– Мне мать не жалко. Ей воздано по заслугам…

Порывшись в сумочке, она вытащила пачку сигарет, взглядом спросила разрешения и, увидев, как взмахом руки я даю согласие, многозначительно закурила. Оставалось лишь, по примеру матери, выдуть никотин мне в физиономию, и все было бы, как встарь.

Я терпеливо ждал.

– Значит так, – начала она, – мать, кажется, очень быстро поняла, что мужчина, на которого она тебя променяла, не стоит и твоих подметок. Нет, на первых порах он хорошо играл роль отца, но именно играл, поскольку был ко мне совершенно равнодушен. Мать этого не понимала, поскольку занималась в первую очередь собой, а когда поняла, было уже поздно. К тому времени я уже ненавидела его всеми фибрами и ребрами… Это был образцовый совковый жлоб, чье представление о счастье ограничивалось «Жигулями», дачей и оснащенной толстым задом телкой, к которой в конце концов он и ушел. Мать и раньше налегала на спиртное, а после того, как он ее бросил, начала пить систематически.

– Нельзя ли обойтись без пошлостей?

– Нельзя. Когда я говорю о нем, нельзя… К концу их совместной жизни он относился ко мне с подчеркнутым равнодушием, а матери если я и нужна была, то скорее для престижа. Как и, кстати, все остальное, чем она себя окружала. Она и в ту пору все еще считала, что мир создан для того, чтобы вертеться вокруг нее.

И вот тут-то я и начала все чаще вспоминать другого папу, доброго, любящего, заботливого, который водил меня в садик, катал на спине и рассказывал сказки. Ты остался в моей памяти какими-то размытыми контурами, я не помнила ни твоего лица, ни голоса, ничего… Знала лишь, что ты журналист, все остальное оставалось за кадром. Мать запретила мне упоминать о тебе, а для папаши ты был вообще покойником.

Постепенно мысль о тебе овладевала мной все сильнее, становясь если не уж навязчивой идеей, то чем-то вроде «пунктика», бзика, называй это как угодно. Я теперь все чаще романтизировала твой образ, видя тебя кем-то вроде рыцаря на резвом скакуне, который однажды появится и освободит меня из этой темницы. Мне было в ту пору лет тринадцать, и я начала задумываться, какие возможности есть у меня, чтобы получить о тебе лучшее представление. На первых порах надо было отыскать хотя бы одну твою фотографию. Но это было очень сложно, если возможно вообще. В двух официальных и потому доступных семейных альбомах тебя быть не могло. Надо было искать в архивах.

В прихожей у нас был огромный встроенный шкаф, который мать использовала как кладовку, где держала всякую старую кладь. Однажды, оставшись одна, я предприняла первую попытку покопаться в этом старье. Открыла два старых чемодана и перебрала тряпье, которое там было. Ничего не нашла, и когда взялась за третий, то услышала чьи-то шаги и быстро захлопнула шкаф. Это была не мать, но продолжать не хотелось.

На следующий день я занялась поиском, как только пришла из школы. Работы было много, поскольку мать никогда ничего не выбрасывала. Она обычно складывала отжившее свой век барахло в очередной чемодан и запихивала его в кладовку. Я копалась в этом старье около часа, пока не надоело. Оставались неосмотренными три сумки, а это можно было сделать и завтра, тем более что мои надежды на успех стремительно таяли и я уже начала думать о других возможностях достать твой снимок.

И вот когда уже, казалось бы, были потеряны все надежды на успех, я вдруг отыскала в одной из сумок потертый временем фотоальбом, затерявшийся в куче старых башмаков. Это случилось на третий день поисков, когда меня от старья начало уже мутить. Я жадно начала листать его, встречая снимки, часть которых была вырезана. Скорее всего, были удалены твои изображения, причем еще в тот период, когда жизнь матери была связана с тобой. Ты можешь легко представить мое состояние, когда не просмотренных страниц больше не осталось, а фотографии твоей у меня не было по-прежнему. И вот когда уже я собиралась закрыть альбом, выпала крошечная, затерявшаяся между страниц фотка. Она, скорее всего, предназначалась для документа и была очень старой. Черты лица почти не разбирались, ясно было только, что на ней запечатлен мужчина… Я так была поглощена снимком, что не расслышала ключа в замке. Увидев мать, я пролепетала что-то про кеды для физкультуры и, пряча в ладони фотку, убежала в свою комнату.

– Когда-то я так же искал твой снимок…

– Не удивлюсь, если это было не в одно и то же время… У нас был в классе мальчик, который увлекался фотографией, и я спросила его, сможет ли он увеличить снимок, и если сможет, то я соглашусь пойти с ним в кино. Я считалась самой красивой девчонкой в классе, и он сразу же согласился. А на следующее утро принес мне увеличенный снимок. Я глянула на него и обомлела. С плохо пропечатанного снимка на меня смотрел писаный красавец, перед которым меркли все кинозвезды, сводившие с ума моих подруг. Если бы ты вдруг появился тогда в нашем классе, все девчонки разом потеряли бы головы.

Но совсем не это было главное тогда. Главное было в том, что я мгновенно узнала тебя – моего единственного, моего любимого папу, папулю, папулечку и… вспомнила, пусть не все, но многое и как-то сразу. Из моих глаз вдруг потекли слезы, я убежала в туалет и там начала плакать. Я плакала сначала тихо, потом навзрыд. Слезы текли сами по себе, их накопилось так много за годы нашей разлуки, и теперь надо было все выплакать. Я не пошла на урок и плакала, плакала, плакала…

– Давай помолчим, – попросил я.

Она замолчала и теперь снова была моей дорогой ласковой девочкой.

– Почему ты не рассказала об этом в Днепропетровске?..

– Там я была другой Снежаной. Не перебивай… Фотография, которую таковой даже и назвать по нынешним меркам нельзя, в корне изменила мою жизнь. Делая уроки, я выставляла ее рядом и время от времени любовалась своим папой, в школе то и дело доставала из ранца и ловила себя на том, что говорю с тобой. Мне так много надо было сказать тебе. Ты становился для меня кем-то вроде супергероя, человека-Бога, объекта поклонения… Я жила в постоянном страхе, что мать может найти снимок, и сделала несколько копий.

Между тем мое отношение к ней начало постепенно меняться. Если дочерняя любовь не без влияния ее муженька постепенно сменилась равнодушием, то теперь я все чаще начинала испытывать к ней неприязнь, а то и просто нелюбовь. Она разлучила меня с тобой, почему я должна это прощать? Я имею право на своего папу, а не на какой-то эрзац…

Я понимала, что не любить мать – это плохо, очень плохо, но ничего не могла с собой поделать, тем более что неприятие матери усиливалось по мере рождения чего-то совершенно нового, доселе неведомого и беспокойного… Во мне начала пробуждаться чувственность.

Мне все чаще снились сны, которые казались мне поначалу странными и пугающими, а затем все более привлекательными и волнующими. Они были главным образом про нас с тобой. Я начинала смотреть на парней уже совсем иными глазами, но идеалом для меня оставался ты. Я сравнивала тебя с другими мужчинами и соперника тебе найти не могла. Ты был вне конкуренции. Ты оставался моим идеалом.