Другим свидетельством влияния Просвещения может служить распространение своего рода антикизирующего дискурса, характерного для европейского XVIII в. Античные аналогии легко приходили на память колонистам, и, скажем, автор и читатели «Boston Gazette», описывая собственное положение, вполне могли использовать фрагмент из Фукидида. Воспроизводилась речь керкирян, приехавших просить у Афин помощи против своей метрополии, Коринфа: «Всякая колония почитает свою метрополию лишь пока та хорошо обращается с нею, если же встречает несправедливость, то отрекается от метрополии. Ведь колонисты выезжают не для того, чтобы быть рабами оставшихся на родине, а чтобы быть равноправными с ними»[216]. Не случайно также непопулярного губернатора Ф. Бернарда сравнивали с римским пропретором Верресом, а его преемника Т. Хатчинсона — с Сеяном, временщиком в правление Тиберия.

На основании просвещенческих политических теорий и просвещенческого дискурса вырабатывалось новое представление о власти, как имперской, так и колониальной. В качестве основы для понимания природы власти теперь уже неоспоримо утвердилась теория общественного договора. Автор под псевдонимом «Свободнорожденный американец» воспроизводил общеизвестную истину: «Человечество не вступало в сообщество, чтобы возвеличить правителей, но правители были наделены властью для блага народа и перед ним одним отвечают за свое поведение»[217]. Фраза «гарантия права и собственности — великая цель правительства»[218], — успела превратиться в клише.

Исходя из такого понимания, и оценивалась имперская власть. В частности, создавалась специфическая парадигма восприятия монархии, в котором соединялись пережитки наивного монархизма, болингброковская концепция «короля-патриота» и общепросвещенческие представления о правителе.

В этом вопросе влияние французских просветителей на колониальную политическую мысль минимально. Французские теоретики XVIII в. были, в современной терминологии, институционалистами. Особенности государственного устройства интересовали их куда больше, чем личность государя. Руссо, например, демонстративно отказывался рассматривать проблематику идеального государя[219]. Он также категорически отвергал любые патерналистские трактовки власти[220]. Монтескье полагал, что личность государя не имеет почти никакого значения. Куда важнее, во-первых, институты, а во-вторых, имидж монарха. Он писал: «В наших монархиях все наше благоденствие состоит в мнении, которое составил себе народ о кротости правления. Неискусный министр любит заявлять вам, что вы рабы. Но если бы это было и так, то он должен был бы стараться скрывать это от вас»[221].

Зато собственную теорию монархии, тесно связанную с личностью монарха, разработал Болингброк в своей работе «Идея о короле-патриоте» (1740). Болингброк, как последовательный просветитель, объявлял абсолютную власть и божественное право королей плодом обмана, попыткой «навязать свою власть узурпаторов глупому миру»[222]. В то же время он подчеркивал необходимость сакрализации королевской власти (но не личности короля). И еще один момент, который акцентировался: лишь хороший государь имеет основания считать, что его право царствовать — от Бога[223]. Портрет своего «короля-патриота» Болингброк создавал, опираясь на положения «Государя» Н. Макиавелли и отчасти полемизируя с ним. Опирался он также на представления Локка о договорном и ограниченном характере власти. «Король-патриот» — идеальный правитель, защищающий свободную конституцию, следующий принципам правового государства[224]. Он отличается высокой нравственностью и любовью к своей стране и своему народу. Он борется с коррупцией и укрепляет добродетель подданных. Он изгоняет льстецов, авантюристов, интриганов. Еще одна важная его черта — милосердие (не случайно именно это качество составляло важный элемент репрезентации Георга III в колониальной прессе). Наконец, он стоит над партийными раздорами: «Не обручаться ни с единой партией в отдельности, но править в качестве отца всего своего народа — столь важная черта в характере Короля-Патриота, что тот, кто поступает иначе, утрачивает право на сей титул»[225].

Именно на идеал «короля-патриота» ориентировался в своей репрезентативной политике Георг III[226]. Концепция Болингброка была усвоена и колониальным общественным сознанием. Словосочетания типа «король-патриот» (Patriot King) или «патриотический государь» (patriotic prince) встречались достаточно часто[227]. Столь же обычны были формулы типа «всеобщий отец» (Common Father) и «лучший из королей» (best of kings).

Общее представление колонистов о «короле-патриоте» было весьма сходно с болингброковским. Это прежде всего государь, правящий во благо подданных. «Boston Gazette» разражалась верноподданническим панегириком: «Счастье наших королевств и слава каждого из них в том, что ими правит монарх, украшающий благороднейший трон на земле всеми королевскими добродетелями. Король, который считает любовь своего народа прекраснейшим брильянтом в своей короне и простирает свой скипетр лишь для того, чтобы охранять конституционные права и привилегии своих счастливых подданных»[228]. Упоминание об охране «конституционных прав и привилегий» подданных отличало эти излияния от восхвалений, адресуемых обычно абсолютным монархам.