И хотя Георга III официально титуловали «его священнейшим величеством»[229], на самом деле природа его власти осмысливалась в парадигме общественного договора. «Boston Evening Post» выражала уверенность: «Вы можете легко предположить, что доктрина наследственного неотъемлемого божественного права королей так часто оспаривалась и высмеивалась… что она не может иметь большого влияния в наши дни»[230]. Соответственно, колонисты были убеждены, что пока они действуют в рамках британской конституции и колониальных хартий (как уже было показано в главе 1, именно они и считались реальной фиксацией общественного договора), король должен выступать на их стороне. Именно об этом писал «Свободнорожденный американец»: «Пока мы ведем себя как англичане и защищаем свою свободу без своеволия, нам нечего страшиться от нынешнего короля-патриота и его парламента»[231]. Некоторые действия Георга III, как казалось «Сынам Свободы», на самом деле подкрепляли эту убежденность. Прежде всего, виги упоминали в данном контексте отмену гербового сбора. Из Уильямсберга (Виргиния) сообщали, что палата бургесов рассматривает предложение воздвигнуть статую Георга III по случаю отмены гербового сбора, а также обелиск в память всех патриотов, отличившихся во время кризиса[232]. В Нью-Йорке такая статуя действительно появилась. В Норвиче (Массачусетс) отмечали 18 марта 1767 г. «день, когда его величество в своем королевском одеянии воссел на трон и дал согласие на отмену Гербового акта, за что он будет благословен вовеки»[233]. Традиционные монархические атрибуты должны были создать величественный образ короля-патриота, избавившего подданных от угнетения. О том, что ранее Георг III одобрил тот же Гербовый акт, не упоминалось.

Сомнительные инициативы метрополии, вызывавшие в колониях возмущение, не связывались с Георгом III, а если и связывались, то ответственность за них на короля все же не возлагалась. Так рассуждал радикально настроенный С. Адамс: «Посылая войска в Америку, король, разумеется, не желал ничего дурного. Но король далеко, и может случиться, что на деле войсками в Америке будет распоряжаться какой-нибудь честолюбивый министр»[234]. Лично же Георгу III приписывались только лучшие качества, прежде всего, мудрость и милосердие. Так, в петиции ассамблеи Джорджии говорилось о таких качествах короля, как «справедливость, мудрость и отеческая забота о правах и свободах ваших подданных, сколь угодно далеких»[235]. Королевское милосердие воспринималось как «последнее прибежище» (dernier resort) колонистов во всех их несчастьях[236]. Как и многие другие политические представления XVIII в., такой имидж Георга III восходил к римской традиции. Милосердие короля описывалось словом clemency — тем самым, которое, разумеется, в латинском варианте (clementia), настойчиво использовал Гай Юлий Цезарь при конструировании собственного образа[237]. Античная стилизация репрезентации Георга III проявилась и в упомянутой выше конной статуе, установленной в Нью-Йорке: монумент был сделан по образцу статуи Марка Аврелия. При этом образ, конструируемый вигской пропагандой, был очень мало связан с реальной личностью или политикой Георга III. По очевидным причинам, большинство колонистов не имело возможности увидеть своего короля, будь то при дворе или в ходе официальных церемоний[238]. О его внешнем виде приходилось судить по гравюрам или изображениям на монетах, а о его политике — по перепечаткам из официальной английской прессы. Неудивительно, что наивный монархизм долго давал о себе знать.

Образ Георга III в это время ставился в один ряд с теми английскими политиками, которых колонисты считали своими защитниками. Не случайно на «столпе свободы», воздвигнутом в Нью-Йорке по случаю отмены гербового сбора, красовалась надпись «Король, Питт и свобода»[239]. «Boston Gazette» буквально приходила в экстаз: «Благодарение небесам! Брауншвейг правит, а Питт еще живет, чтобы благословлять собою мир. Мы уверены, что под их защитой вольности Америки останутся неприкосновенными»[240].

В целом, «король-патриот» представлял собой модернизированную в соответствии с просвещенческими установками версию традиционного «доброго правителя». Век Просвещения подорвал веру в чудотворные способности монарха, и короли Ганноверской династии уже не пытались исцелять золотушных[241]. Зато «король-патриот», предположительно, правил в соответствии с общественным договором и принципами естественного права. «Слава британского государя и счастье всех его подданных в том, что их конституция имеет своим основанием неизменные законы природы»[242], — убеждала «Boston Gazette».