Право же, иногда кажется, что замени в этих и некоторых других отрывках имя Идена на имя Шукшина, и никакой натяжки, никакой подмены не почувствуется – суть, дух и направление творческого роста по высокому счету совпадут. Но еще удивительнее, что, читая роман Джека Лондона и вглядываясь в творческую судьбу Шукшина, мы находим совпадения почти буквальные, уже не совпадения даже, а как бы предсказания.

«Но почему ваш Вики—Вики так ужасно выражается? – негодует на героя рассказа дорогой Мартину Идену человек. – Ведь всякий, кто прочтет это, будет шокирован его лексиконом, и, конечно, редакторы будут правы, если отвергнут рассказ». Едва ли не в тех же выражениях будут упрекать Шукшина в грубости и недалекости его героев некоторые критики и «доброжелательные», «нравственные» читатели, и едва ли не так же, как Мартин Иден, будет отвечать на эти упреки Шукшин:

«Потому, что настоящий Вики—Вики говорил бы именно так.

– Это дурной вкус.

– Это жизнь! – воскликнул Мартин. – Это реально. Это правда. Я должен описывать жизнь такой, как я ее вижу».

А вот, для сравнения, что писал в 1967 году в статье «Нравственность есть Правда» Василий Шукшин: «Требуют красивого героя. Ругают за грубость героев, за их выпивки и т. п. Удивляет, конечно, известная категоричность, с какой требуют и ругают. Действительно, редкая уверенность в собственной правоте. Но больше удивляет искренность и злость, с какой это делается. Просто поразительно! Чуть не анонимки с угрозой убить из—за угла кирпичом. А ведь чего требуют? Чтобы я выдумывал. У него, у дьявола, живет за стенкой сосед, который работает, выпивает по выходным (иногда – шумно), бывает, ссорится с женой… В него он не верит, отрицает, а поверит, если я навру с три короба: благодарен будет, всплакнет у телевизора, умиленный, и ляжет спать со спокойной душой. Есть „культурная“ тетя у меня в деревне, та все возмущается: „Одна ругань! Писатель…“ Мать моя не знает, куда глаза девать от стыда. Есть тети в штанах: „грубый мужик“. А невдомек им: если бы мои мужики не были бы грубыми, они не были бы нежными…

Философия, которая – вот уж скоро сорок лет – норма моей жизни, есть философия мужественная. Так почему я, читатель, зритель, должен отказывать себе в счастье – прямо смотреть в глаза правде? Разве не смогу я отличить, когда мне рассказывают про жизнь, какая она есть, а когда хотят зачем—то обмануть?.. Как художник я не могу обманывать свой народ – показывать жизнь только счастливой, например. Правда бывает и горькой… Я верю в силы своего народа, очень люблю свою Родину – я не отчаиваюсь. Напротив. Но когда мне возвращают рассказ – не из—за его низкого художественного качества (это дают понять), по другим причинам – неловко, стыдно.

Нравственность есть Правда. Не просто правда, а – Правда».

Были в «книге юности» и другие предсказания. Шукшин, как и Мартин Иден, «слишком сильно натягивал тетиву» своей жизни, а то, что говорил Джек Лондон о своем герое, повторит – и снова едва ли не теми же словами – после смерти Василия Макаровича литературная критика и общественность: «Он добивался вдохновенного реализма, проникнутого верой в человека и его стремления. Он хотел показать жизнь, как она есть, со всеми исканиями мятущегося духа».

* * *

…Если он и не писал во время своей службы рассказы в прямом смысле, то нечто им подобное все же складывал.

Шукшин был береговым матросом и мог, как сообщил мне А. Марета, лишь иногда выходить в море в качестве радиста, да и то на катерах. В. Мерзликин же и некоторые другие сослуживцы Василия Макаровича прямо говорят о том, что в море они не выходили вообще – держали наземную радиосвязь с боевыми кораблями. Но откуда же тогда, спрашивается, такое вот воспоминание И. Хуциева (сына режиссера фильма «Два Федора», в котором Шукшин сыграл свою первую роль):

«Я… все приставал к нему, чтобы он рассказал про море, про моряков. Он улыбался и иногда рассказывал.

Помню один его рассказ.

Однажды стало ему плохо на палубе. То ли приступ аппендицита, то ли язвы. Было это в шторм. И врач велел везти его срочно на берег. Он показывал рукой, как поднимали волны шлюпку, как прыгал вдалеке берег:

– Вот так: раз – и вверх, а потом вниз проваливаешься. А боль – прямо на крик кричал: «Ребята, ребята, довезите!» Стыдно, плачу, а не могу, кричу. А они гребут. Не смотрят на меня, гребут. Довезли».

А чем объяснить, что В. Мерзликин, пославший покойной ныне Марии Сергеевне несколько писем и фотографий, сохранившихся с матросской поры, получил от нее в январе 1978 года неожиданную «отповедь»: «…я что—то из вашего письма поняла, что вы не моего Васю знаете, а другого. Вася мой служил на корабле, я и корабль знаю как звать. Не береговой он моряк, разве мы не знаем… Ведь он год не дослужил – пятый. Он был комиссован по болезни, признали язву желудка. Он лежал в чужой земле два месяца. Его сняли с корабля на шлюпке… Я знала, когда идут в плавание и когда приплывают… Был большой шторм трое суток, его сильно рвало, и с тех пор у него стал болеть желудок. Вы путаете… вы не все знаете. Я вот знаю, у них при большой качке смыло моряка с вахты, он не привязался. 40 минут держался – не могли спасти… Я в том вашем письме прочитала – „дом на фотографии, Вася здесь работал“. Но я что—то не поверила… Вы ошибаетесь…»

Как же жаль, что шукшинские письма той поры навсегда утрачены (были забыты при продаже деревенского дома и переезде матери в Бийск в коробке на чердаке, а когда их хватились, выяснилось, что новые хозяева дома сожгли «ненужный хлам»)! Если бы мы располагали ими сейчас, то познакомились бы с «сочинениями на заданную тему», литературными импровизациями Шукшина начала пятидесятых годов. Его «рассказы о плаваниях» по морям—океанам в письмах к родным были чистой воды мистификацией, но, судя по всему, не только правдоподобной, но и красочной, яркой – родные не только приняли их все «за чистую монету», но и запомнили некоторые из этих «рассказов».

Почему Шукшин прибегнул к такой мистификации – объясняется просто. Еще и в наши дни некоторые молодые люди, попав на службе, скажем, в число военных строителей, «расшифровывают» в письмах домой, а особенно – девушкам, аббревиатуру ВСО, стоящую на обратном адресе вместе с номером части, не как «военно—строительный отряд», а как «войска столичной обороны». Точно так же, и особенно в те годы, быть моряком береговым, «сухопутным» считалось не очень «престижно». В той части, в которой служил Шукшин, повелось кем—то называть помещение, в котором проходили радиовахты, – крейсер «Лукомский» или «Лукомск» (по названию хутора под Севастополем, где стояло тогда их небольшое подразделение). Так и писали домой – служим—де на крейсере «Лукомский», скоро уходим в долгое плавание, потому письма сможем присылать нечасто. Некоторые даже ухитрялись сфотографироваться на фоне (а то и на палубе) какого—нибудь корабля, стоявшего на рейде, и слали «морские» снимки родным.

Молодому матросу Василию Шукшину подобный безобидный розыгрыш пришелся по душе, тем более что он позволял «законно» фантазировать, придумывать – «тренироваться» в писании школьных сочинений и нешкольных рассказов. Он настолько потом сжился с легендой о крейсере «Лукомский», что и во ВГИКе, и на первых своих съемках показывал себя бывалым мореманом. А если разобраться, то рассказ его И. Хуциеву – именно рассказ, эпизод из какого—нибудь виденного тогда фильма, да и подробности здесь «того» – не очень реалистические. Подумайте сами: мог ли командир большого боевого корабля разрешить в большой шторм (!) и в открытом море (!) отправить на далекий, невидимый берег шлюпку (!)? Для чего? Чтобы подвергнуть смертельному риску еще несколько человек?..