Потому учителя дзюудзюцу я невзлюбил – в отличие от самой дзюудзюцу; я по-прежнему втихаря пытался копировать движения однокашников. Прямо скажу, получалось плохо. Так было до момента, пока в школу не прибыл новый учитель.

* * *

Случилось это на второй год моего обучения, летом восьмого. Я уже прекрасно понимал по-японски и довольно бегло говорил, но, вероятно, прежний учитель об этом не подозревал. Иначе, наверное, он бы не стал откровенничать со своим преемником… а может быть, стал бы. Возможно, ему просто было все равно.

Новый учитель поразил меня худобой и землистым цветом лица. Признаюсь честно – с первого раза он не так чтобы мне не понравился, он меня просто-напросто напугал. В детстве сказок мне не рассказывали, но про Кощея Бессмертного я слышал. Так вот, он показался мне похожим на этого сказочного Кощея. Как же я ошибался в отношении этого человека!

Спиридонов тем временем достал из пачки очередную папиросу и нервно заломал «козью ногу»:

– Если вы о Фудзиюки Токицукадзэ, – вставил он и поерзал на стуле; Ощепков кивнул, – тогда это, должно быть, полный тезка моего учителя. Кого-кого, а Кощея он точно не напоминал.

– Люди меняются, – с грустью чуть развел руками Ощепков, – и часто не по своей воле. Фудзиюки был очень болен. Он ведь был врачом и практиковал переливания крови, правильно?

Спиридонов подтвердил это, вспомнив, как сам давал кровь японскому солдату:

– Фудзиюки в этом отношении был новатор. В Японии он был одним из первых, кто это делал.

– Через переливание крови он и заразился желтухой, – добавил Ощепков все так же грустно. – Великие гуманисты часто приносят жизнь на алтарь своего гуманизма. Ваш учитель и был таким. Доброта не покидала его до последнего вздоха. Мы еще говорим – самоотверженность…

Спиридонов понял все почти сразу, но принял только сейчас. Отвернувшись, он тихо спросил с интонацией утверждения:

– Он умер?

Ощепков кивнул:

– Да. В тысяча девятьсот одиннадцатом году, в стенах семинарии, перед Рождеством[22]. Когда я узнал, у меня все оборвалось внутри, и мне не надо было никакого Кодокана, никакого дзюудо. Я, Виктор Афанасьевич, редко плакал, даже и в детстве, но тогда я заплакал.

Спиридонов почувствовал, что на глаза его набегают слезы. Он вспомнил Фудзиюки, сильного – и действительно очень доброго…

Он вспомнил, как Фудзиюки его обихаживал, пока он метался в горячке. Вспомнил пачку французских папирос, впервые оставленную им для него на столике, и то, как доктор забирал у него из рук чашку с саке… Вспомнил, как он ограждал его от глупостей с украденным револьвером…

Вспомнил, как Фудзиюки отвел его к Акэбоно и тоже пытался предостеречь от неверных шагов. И как сам помог потом их совершать, когда велел Акэбоно перевязать пояс так, как не положено юдзё.

Как всегда, пытался научить, предостеречь, защитить… Спиридонов остро ощутил горечь утраты и пустоту…

– Вы плачете, – сочувственно уронил Ощепков.

– Да, представьте, – пробормотал Спиридонов, не стесняясь проявления чувств. Что поделать, такой уж сегодня день. – Он обещал приехать ко мне в Россию, и я долго ждал его, а потом война… революция… смерть…

– Кого? – уточнил Ощепков.

Спиридонов, слегка замявшись, сказал:

– Ра… Распутина.

Ощепков явно почувствовал фальшь, но кивнул. Возможно, он решил, что речь идет о Николае Втором. Похоже, Ощепков к последнему из русских царей был расположен. Спиридонов же… Спиридонов относился к гражданину Романову как к Богу, то есть задвинул его куда-то на антресоль своей памяти. Ну, был такой царь. А потом его свергли.

– Сочувствую вам, – тем не менее ответил Ощепков без всякой иронии. – Терять близкого человека… даже страшно подумать. Потому-то я и рвусь так в Москву. Я не хочу потерять жену свою, понимаете?! – добавил он с неожиданным жаром.

Спиридонов кивнул. О да, он понимал! Но иногда наше «хочу – не хочу» никого не интересует, например ту же судьбу, уммеи, в честь которой назван его любимый захват. Иной раз судьба отрывает тебя от земли, бросая колесом через руку, и в полете, еще сопротивляясь импульсу, оторвавшему тебя от земли, ты понимаешь, что упадешь.

Ты понимаешь, что потеряешь.

Ощепков мог потерять. А Спиридонов уже терял. Вся его жизнь была чередой потерь. Акэбоно, родители, Родина, Клавушка, а теперь еще и учитель… Вокруг него пеплом рассыпалась реальность, и он оставался один…

С какой-то новой и обостренной ясностью Спиридонов вдруг наполнился чувством, что должен непременно помочь Ощепкову. Слезы высохли сами собой.

– Для меня это большая потеря, – сказал он сухо. – Я догадывался, что он не приехал потому, что не смог. А зная Фудзиюки, мог представить себе только одну причину, которая могла его остановить. Но предполагать – это одно, а знать – совсем другое. Иногда лучше не знать.

– Хорошо, я больше не… – начал было Ощепков.

Но Спиридонов жестом остановил его:

– Нет… И не думайте о чем-то умалчивать. Я должен все знать. Насколько я понимаю, Фудзиюки успел сыграть в вашей жизни определенную роль?

Ощепков кивнул и продолжил.

* * *

– Я начал рассказывать вам про прибытие вашего учителя, да не закончил. Прибыл он раньше, а представили нам его на одном из занятий, в первые дни сентября. Сентябрь в Токио, как правило, теплый, и занимались мы во дворе. В тот день все было как-то чинно-парадно – нас построили, вышли учителя, старый представил Фудзиюки-сэнсэй[23], поклонились, потом нас посадили на землю, и прежний учитель стал вызывать учеников, чтобы они показали, что умеют. Естественно, начал с любимчиков, первым из которых был Каминага. Учитель им гордился очень, но по спокойному лицу Фудзиюки-сэнсэй не было ясно, произвел ли Каминага на него впечатление. Выступили и другие. Фудзиюки-сама хранил спокойствие и напоминал статую Будды своей неподвижностью. Я уж думал, он так и просидит все занятие, но, когда выступал увалень Манабе, Фудзиюки наклонился к нашему учителю и что-то сказал.

Как известно, японцы умеют сохранять спокойствие; увидеть японца разгневанным или расстроенным не так просто, но я мог поставить в заклад свои единственные на то время ботинки, дар Свирчевского, что Фудзиюки сказал нашему учителю что-то тому неприятное, не столько про Манабе, сколько про стиль обучения. Затем, когда наш учитель хотел вызвать еще кого-то, Фудзиюки-сэнсэй жестом остановил его и сказал довольно внятно:

– Почему вы не показываете мне успехи ваших русских учеников?