Когда в то утро я занималась организацией собственного спасения, я ни разу не задумалась, что могу остаться до конца своих дней полным инвалидом. Но где-то в глубине моего существа разум чувствовал себя настолько оторванным от тела, что я искренне верила: я никогда не смогу втиснуть свои жизненные силы обратно в оболочку своей кожи и никогда не научусь управлять сложнейшими системами клеточной и молекулярной структуры своего тела. Я чувствовала себя зависшей между двух миров, застрявшей между двумя совершенно противоположными уровнями бытия. Боли, испытываемые моим раненым телом, любые попытки которого взаимодействовать с окружающим миром проваливались самым жалким образом, были для меня настоящим адом, и в то же время мое сознание парило в состоянии вечного блаженства, которое было для меня раем. И наконец, где-то очень глубоко я еще испытывала трепет и восторг от сознания того, что осталась жива!

Когда занимавшиеся мной врачи убедились, что я больше не требую неотложной помощи, меня перевели в отделение неврологической интенсивной терапии. Я знала только, что справа от меня в той же палате лежала другая пациентка, я лежала ногами к двери, а по левую руку от меня была стена. Помимо этого я мало что осознавала, за исключением того, что мои голова и правая рука продолжали болеть.

Я воспринимала людей как сгустки концентрированной энергии. Врачи и медсестры были для меня массивными скоплениями мощных энергетических лучей, то появлявшихся, то исчезавших. Я чувствовала, как на меня напирает окружающий мир, не понимающий, как со мной общаться. Поскольку я не могла ни говорить, ни понимать речь, я безмолвно сидела на обочине жизни. Кажется, мне причиталось по доллару за каждый из тех неврологических осмотров, которым меня подвергли за первые двое суток. Люди заходили ко мне в палату, что-то прощупывали, чем-то кололи, снова и снова добывая неврологические данные. Эти нескончаемые манипуляции совершенно лишили меня сил. Мне было бы лучше, если бы врачи объединили усилия и поделились друг с другом уже полученными данными, избавив меня от повторных осмотров.

Благодаря тому что теперь во мне преобладало сознание правого полушария, у меня обострилась способность сопереживать чувствам окружающих. Хотя я и не могла понять ни единого слова из того, что они говорили, я понимала массу вещей по выражениям их лиц и жестам. Я очень внимательно следила за влиянием разных людей на мой запас энергии. При этом я поняла, что одни люди прибавляют мне сил, а другие отнимают. Одна из медсестер была очень внимательна к моим потребностям. Тепло ли мне? Дать ли мне воды? Испытываю ли я боль? Естественно, под ее опекой я чувствовала себя в безопасности. Она устанавливала со мной зрительный контакт и явственно создавала для меня пространство, способствующее успешному лечению. Другая сестра, никогда не устанавливавшая со мной зрительный контакт, шаркала ногами, как будто сама страдала от болей. Эта женщина приносила мне поднос с молоком и желе, но при этом не замечала, что я не могу открыть упаковки своими руками. Я была ужасно голодна, но она не обращала внимания на мои потребности. Разговаривая со мной, она повышала голос, не понимая, что я не глухая. Учитывая мое положение, меня пугало ее нежелание наладить со мной контакт. Под ее опекой я не чувствовала себя в безопасности.

Доктор Дэвид Грир был добрым и внимательным молодым человеком. Он искренне сочувствовал моему положению и, несмотря на свою напряженную работу, находил время на то, чтобы иногда, склоняясь к моему лицу, тихим голосом разговаривать со мной. Он касался моей руки, чтобы уверить меня, что я буду в порядке. Хотя я и не понимала его слов, мне было ясно, что он занимается мной. Он понимал, что я не глупая, что я просто инвалид. Он относился ко мне с уважением. Я всегда буду ему благодарна за его доброту.

В тот первый день мое состояние менялось и в чем-то, хотя и далеко не во всем, быстро изменилось к лучшему. Полное восстановление заняло годы, но некоторые части моего мозга оставались неповрежденными и бодро взялись за попытки разобраться в тех миллиардах бит данных, из которых состоит информация о каждом текущем моменте. Самым заметным отличием моих когнитивных ощущений после инсульта от тех, что были до него, стало удивительное безмолвие, поселившееся в моей голове. Не то чтобы я больше не могла думать, я просто думала по-другому. Возможности общения с окружающим миром были для меня отрезаны, речевые функции и последовательная обработка информации ― тоже. Все, что мне оставалось, ― это по кусочкам собирать обрывки воспринимаемых сведений, а затем не спеша обдумывать смысл своих ощущений.

Один из моих врачей задал мне вопрос: "Кто президент Соединенных Штатов?" Чтобы обработать этот вопрос и найти на него ответ, для начала мне нужно было осознать, что мне задали вопрос. Когда я понимала, что кто-то добивается моего внимания, мне нужно было, чтобы вопрос повторяли так, чтобы я могла сосредоточиться на звуках, которые слышу, а затем очень внимательно проследить за движениями губ говорящего. Поскольку мне было крайне сложно выделить чей-либо голос из фонового шума, нужно было, чтобы вопрос повторяли медленно и отчетливо. Я нуждалась в спокойном, внятном общении. Может быть, на лице у меня и застыло глупое выражение и я казалась умственно отсталой, но мой разум усердно концентрировался на приобретении новой информации. Реагировала я очень медленно. Слишком медленно для реалий этого мира.

Удержание своего внимания на том, что говорили другие, требовало от меня неимоверных усилий и оказалось весьма утомительным. Во-первых, нужно было внимательно следить за тем, что мне говорят, как глазами, так и ушами, а ни то ни другое у меня не работало нормально. Мой мозг должен был улавливать звуки, а затем сопоставлять их с определенными движениями губ. Затем он должен был проводить поиски и разбираться, хранится ли где-либо в его поврежденных архивах информация о смысле такого сочетания звуков. Когда мне удавалось разобраться в значении одного слова, нужно было искать значения сочетаний слов, а для моего поврежденного мозга это была задача не на один час!

Усилия, которых от меня требовало внимание к тому, что мне говорили, были похожи на те, которых требует внимание к тому, что говорит собеседник по сотовому, когда связь плохая. Чтобы услышать, что вам говорят, требуется столько труда, что можно не вытерпеть, отчаяться и разъединиться. Такого рода усилия мне приходилось прилагать и для того, чтобы расслышать человеческий голос среди фонового шума. С моей стороны для этого требовались неимоверное напряжение и решимость, а со стороны говорившего ― неисчерпаемый запас терпения.

Для обработки полученной информации я брала звуки расслышанных слов и раз за разом повторяла их про себя, чтобы не забыть, как они звучат. Затем я переходила к процессу исследования, чтобы найти смысл, подходящий к звучанию этих слов. Президент, президент, что же такое президент? Что это значит? Когда мне удалось найти понятие (картинку), соответствующее слову "президент", я перешла к сочетанию звуков "Соединенные Штаты". Соединенные Штаты, Соединенные Штаты, что же такое Соединенные Штаты? Что это значит? После того как мне удалось найти соответствующую папку в своем архиве, в голове сразу всплыла картинка. После этого мне нужно было совместить два образа: президента и Соединенных Штатов. Но мой врач не спрашивал о чем-то, касающемся Соединенных Штатов или президента. Он просил меня назвать конкретного человека, а для этого требовалась совсем другая папка. Тогда мой мозг так и не смог перейти от "президента" и "Соединенных Штатов" к "Биллу Клинтону", и в итоге я сдалась ― но только после нескольких часов попыток и изнурительной мыслительной гимнастики.