В надежде, что это тот самый с вертикальными морщинами, я выглянула в окно.

Но во дворе никого не оказалось, зато я услышала очередной шорох. Такие звуки обычно издает дрозд, когда ищет в зарослях, чем бы ему поживиться. Затем последовал быстрый и сердитый шелест листвы. Сначала я ничего не заметила, однако вскоре живая изгородь возле дорожки зашевелилась, и это зрелище, непонятно почему, заставило меня вздрогнуть. В этот день не было ветра, и все вокруг оставалось неподвижным. Но видела же я раньше, как на живой изгороди птицы расправляют крылышки. Тогда с какой стати мне теперь бояться?

Я шагнула на лестничную площадку, при этом едва не перелетела через подставку для зонтов в виде слоновьей ноги и с трудом протиснулась через целую армию граммофонов, чьи раструбы были похожи на соцветия кабачков. Ни один из них не работал, но Фрэнк сказал, что оставил их у себя потому, что их выпотрошенное от начинки нутро можно использовать для хранения всякой всячины. Однажды вечером за чаем Сьюки рассказала нам об этом, и отец предположил, что это могут быть нелегальные вещи, если судить по тому, что Фрэнк приносил нам: по ветчине, изделиям из нейлона, мармеладу, сухофруктам, маслу, яйцам. Этот список очень радовал маму, хотя она прилагала все мыслимые усилия, чтобы отцу эти продукты не попадались на глаза.

Шаль Сьюки оказалась там, где висели полотенца. И пока я снимала ее, заметила свое отражение в зеркале ванной комнаты. Я страшно удивилась. Мое лицо отнюдь не было таким уж непроницаемым, как я думала. Наоборот, оно казалось каким-то беззащитным, простым и открытым для всех. Под глазами темные полукружья, как будто я страдаю бессонницей, губы красные, как если бы я покусала их от волнения. И еще у меня лоснился нос. Сьюки несколько месяцев назад пообещала научить меня пользоваться пудрой, и, вернувшись в гостиную, я напомнила ей об этом.

– Я не знаю, Мопс, – ответила она. – Пожалуй, ты еще слишком мала. Зря, наверное, я тебе пообещала. Мне не нужно было этого делать.

Я собралась было возразить, но нечаянно наткнулась лодыжкой на низкий чайный столик и, вскрикнув от боли, подняла ногу. В ту же секунду в комнату вошел грузчик с вертикальными морщинами и рассмеялся.

– Неуклюжая ты, верно?

Разозлившись, я бросила шаль сестре, думая, что она ее подхватит, но Сьюки не оторвала рук от шитья. Шаль спланировала ей на голову. Сьюки вскрикнула, скорее всего уколовшись иголкой.

– Нужно было накрыть ею птичек, – пояснила она, снимая ткань с головы и убирая волосы с лица, – а не меня.

– Извини, – ответила я, перешагивая через чугунную подставку для цветочных горшков.

– Мопс! – позвала меня Сьюки. – Мопс!

Я вышла во двор. Ничем не загороженная тропинка и холодный воздух помогли мне почувствовать себя лучше. Я подошла к боковой стене дома, остановилась, немного размяла руки и ноги и, услышав шум в живой изгороди, который издавали черные дрозды, снова испуганно вздрогнула. Сьюки подняла скользящую оконную раму и высунулась наружу. Я отвернулась.

– Уходи, уходи! Почему ты всегда торчишь здесь? Терпеть не могу!

На какое-то мгновение я подумала, что она имела в виду меня, и решила уже посоветовать сестре полечить голову, но потом увидела, как она смотрит на живую изгородь. И тогда я заметила женщину. Нижней частью тела она прижималась к изгороди, а одну руку засунула в самую гущу листвы. Второй, согнутой в локте, она что-то прижимала ко рту. Мне показалось, что она работала челюстями, как будто что-то ела. Перед ней были кусты боярышника; женщина, похоже, сорвала пригоршню листьев и теперь пыталась их разжевать. При этом она не сводила взгляда со Сьюки и нисколько не смущалась того, что ее заметили. Моя сестра в испуге смотрела на нее. Конечно же, я знала, кто это. Сумасшедшую женщину знали все.

– Нам нужен Дуглас, – заявила моя сестра.

– Дуглас? Ты хочешь сказать, Фрэнк? – уточнила я и позвала Фрэнка.

И тут, выкрикивая ругательства и угрожающе вскинув кулак, муж сестры выбежал на улицу, я же вернулась в дом. Чтобы справиться с испугом, Сьюки принялась шутить и даже заявила, что сумасшедшая – знаток высокой кухни.

– В принципе я ее понимаю, – сказала она. – Плоды боярышника очень вкусные, разве нет, Мопс? Помнишь, мы когда-то называли их хлебом с сыром?

Я кивнула. Но мне не понравились нотки страха в голосе сестры.

– Боярышник нравился нам даже больше, чем мамины сэндвичи, помнишь? Казался даже вкуснее мясной пасты. Лучше, чем морковь, тушенная с мясным концентратом. – Сьюки на мгновение умолкла, задумчиво теребя пальцами кончики волос. Затем прислонилась к каминной полке. – Знаешь, Мопс, в парке так много боярышника… Тогда зачем она пришла сюда, к нам?

Старательно избегая взглядом закрытый шалью стеклянный купол с птицами, Сьюки посмотрелась в висящее над камином зеркало. Затем подняла руку и прижала ее ко рту, чем напомнила мне жуткую картину – сумасшедшую, жующую листья.

Карла предложила мне сходить в церковь. Она католичка и считает, что там я смогу найти хотя бы какое-то успокоение. Я уступила ее уговорам и позволила этим утром отвезти меня на проповедь – она на машине отправлялась в своей подруге и, захватив меня с собой, высадила у церкви. Я настаивала на англиканской, хотя сама особенно не верю ни во что и не знаю, чего ожидать от Бога. После того как Сьюки пропала, мама раз и навсегда перестала ходить к причастию. Патрик тоже ни во что не верил, а Хелен вообще закоренелая атеистка. Но многие пожилые люди посещают церковь. И Элизабет в их числе.

Церковь, в которую она ходит, – древнее каменное здание с витражными стеклами, на которых изображены мученики с комично безмятежными ликами. Все прихожане до одного явно приоделись по этому случаю – по крайней мере, приложили к этому усилия. У многих на шее шелковые шарфы и какие-то сверкающие штуковины в волосах. Несколько минут я на их фоне чувствую себя неловко. Затем вспоминаю, что я стара и на меня никто не смотрит.

Я беру книжечку с гимнами и сажусь на скамью. «Современные и старинные гимны», – читаю я. Несколько людей оборачиваются и смотрят на меня. Здесь их немного, не более дюжины. Запах древесины и лака напоминает мне о школе. Мне кажется, что здесь очень уютно, а все потому, что вокруг меня много блестящей бронзы и цветов. Начинаю понимать, почему пожилые люди ходят в церковь.

В конце каждой скамьи лежат букетики, и я протягиваю руку, чтобы погладить лепестки на том из них, что ближе всего ко мне. Головка одного цветка отрывается, и я прячу ее в карман. Это действие мне знакомо, и я повторяю его: вытаскиваю цветок из кармана и снова прячу обратно. Но я не могу понять, что это значит, да и цветы, пожалуй, не те. Должен быть желтенький цветок кабачка, а эти белые. Они как будто остались после какой-то свадьбы. Возможно, вчера здесь была чья-то свадьба. Мне говорили, что молодые люди, как и встарь, проводят брачную церемонию в церкви. Я засовываю в карман руку и слышу, как викарий откашливается. Люди на других скамьях склоняют головы в молитве. Лепестки цветов нежные, их легко смять. Помятые мне нравятся даже больше – так они более естественны, чем в букетах. А вот цветы на скамьях слишком похожи на те, что можно увидеть в засушенном виде под стеклянными колпаками Викторианской эпохи, сухие и безжизненные. И какие-то отталкивающие.