— Ладно, моя очередь, Скотт!

— Ай, да ладно тебе, монета не так легла —

— Так пни его, малявка, пни его —

Опрокидывают стул и ведро, а старик даже глазом не моргнет. Вся наша слава неистова в серых буранах хижин и помоек снаружи — наши истории уравновешены посередине невероятным бременем часов сонной жизни, один миг за другим, что матери наши несли на своих ресницах с самого нашего зачатия, от самых своих фартуков и героических событий младенчества. Слава прекрасного Винни покоилась в его глазах, здоровье, воплях. «Если вы, парни, не перестанете шатать этот стол, как вы его все время шатали, я, ч-черт подер-ри, попрошу у Мыша пол-дрёбаного-часа и сгоняю за своими боксерскими перчатками, резинками, набью их шурупами и винтиками и замахнусь от самого пола изо всех сил, всем весом, и поддам себе под зад, если только не вышибу из вас обоих мозги, и вы у меня на полу не окажетесь, как сияющие коровьи жопы, дохлые оба». И мы видели: так он и поступит, если мы не прекратим шатать стол. Скотти не приходилось даже ни о чем говорить вслух — мы замечали блеск убийства у него в мрачных грозовых глазах. Елоза был проблеском ужасной молнии, если вдруг что-то неожиданно случалось, его не было видно, и воздух не раскалывался — учтивые отрицательно-отрицаемые трансдоказательства дрозда — Я же был самодовольным мечтательным бычком, растянувшимся ничком на лавке или потерявшимся в собственных мыслях, пока гонял шары за столом — пожирая глазами свою «кока-колу». Греческоватая ярость Джи-Джея была глубоко захоронена в его вежливости, в его юморе и доброте: — в иных Средиземноморьях он бы раскроил сицилийца от макушки до пяток, лишь показав желтки своих глаз.

А мой отец тем временем ходил вдоль краснокирпич-ных стен торгового Лоуэлла, в метель, ища себе работу. Зашел в темную, затхлую типографию — к «Рольфу».

— Послушай, Джим, ну как тут у тебя, я просто хотел спросить, не найдется ли у тебя тут вакансии для хорошего линотиписта с многолетним опытом —

— Эмиль! Господи боже мой, Эмиль!

— Привет, Джим.

— Ты куда запропастился, к чертовой матери? Эй, Чарли, гляди — Эмиль — Чокнутый Эмиль — ты что в Андовере делал, я слыхал —

— А, ну да — работал, игрался-забавлялся, то и это, искал, чем бы заняться — У меня ж по-прежнему жена, знаешь, да двое ребятишек, Джеки уже школу заканчивает, этой зимой легкой атлетикой занялся, бегает — Послушай, я смотрю, старика Когана тут уже нет.

— Нет, он умер прошлым апрелем.

— Да что ты говори-ишь… Ну, черт возьми. Ему ж за семьдесят уже было, да? — оба в смурном удовлетворенном согласии. — М-да, старый добрый Коган — сколько раз я видел, как он эту тележку свою толкал, всё бегом: глянешь на него и думаешь — вот так и может человек всю свою жизнь проработать —

— Это точно, Эмиль. — Какая-то прикидка наско-ряк. — На самом деле, Эмиль — (и вот работа уже срастается, поскольку у Рольфа никого из знакомых нет больше во всей Новой Англии, кого бы он себе взял, кроме Эмиля Дулуоза, а на дворе как раз запарка) — в прошлую субботу я в ночь работал на «Теле», они мне звонят часов в шесть уже, постоянный у них заболел и не явился, поэтому я говорю «Ладно» и подъехал к ним, и господи ты боже мой — и свинец плавить пришлось, и столько гранок им отлил, что и в десятитонный грузовик бы не влезли, а закончил аж в шесть часов утра, вся шея занемела и ноги отнялись — всю ночь просидел —

— Я понимаю, Джим — Только на прошлой неделе сам старый пердун ко мне подходит, говорит, поехали спектакль поглядим, а потом у Билла Уилсона в номере партию распишем, а это же все в Лоуренсе, и мы из самого Андовера как погнали — Ох, там много хороших девчонок танцевало, мы понасмотрелись, и так и эдак в этом клубе «Жемчужина», на Холлис-стрит, и пивка попили, и я Биллу говорю: «Мне ж надо этот номер доверстывать еще», — а Билл смотрит на меня, ну вроде как: что ж ты до самой полуночи-то сидел —

А тем временем пацанчик с газетами в руке ждет, пока два старых приятеля — его босс и большой толстый дядька — прекратят трепаться, но они не прекращают —

Эмиль, полчаса спустя, выходит на снег, могуче откашливается, в рот — сигару, и семенит оттуда, что твой Малыш Рут или У. К. Филдз[41]точно так же надувшись, меленькими шажками, но хитренько и жалостно ухмыляясь всем, врубаясь глазами в улицы Лоуэлла.

— Ох да зарадибога, вон старик Чарли Макконнелл шкандыбает, у него этот хренов «форд-Т» с тех же самых пор, как у меня в 1929-м такой появился, и в Лейквью тогда на пикнике — даже тогда у него на физиономии было написано — жалкий неудачник, и до сих пор так, а я слыхал, у него все как надо получилось — Эта работа в Ратуше хорошие деньжата ему приносит, да и не прикончила его, и домик себе оттяпал в Предгорьях — Я-то никогда против Макконнелла ничего не имел — (хмыкает себе под нос, кашляет) — Ну, это уж как масть пойдет, наверное, их одного за другим земелькой засыплют на кладбище Эдсона, и уж больше не поездить нам так в Бостон… Годы, годы, сколько ж лет пролетело… сжирают… лица… уважаемых… да и неуважаемых людей… в этом городишке… не могут… ничего мне сказать… Я и не знаю, кто там Рай унаследует, кто ад, богатства, золото и все эти невообразимые бессчетные кассы, все нищие зассанные клочочки всех до единой могилок отсюда и до римской епархии и обратно, ей-богу, я все это видал и слыхал. Когда меня увезут ногами вперед, лучше пускай много денег не тратят, я-то все равно из своей глиняной перинки оценить этого не смогу — А им это лучше прямо сейчас понять. Ха ха ха ха! Ну и городок, если вдуматься — Лоуэлл —

Он подавил вздох.

— Что ж, именно тут моя женщина шторки повесила уже, видать, навсегда. А молокосос сидел в кухне возле радио, по имени Эмиль. Видимо, старушка предвидела, что с нею станет — такого зверя себе заимела, — но вместе с тем она, наверное, неплохо справилась с клочками — травы — И мне удалось поваляться вокруг ее пикника. Жена моя Энжи — Ладно. Господи, подскажи мне, если что-то пойдет не так, а Ты не захочешь, чтобы я туда шел. Я лишь стараюсь, чтобы всем хорошо было. И если я не смогу ублажить Тебя и весь свет да еще и Ти-Жана, то не смогу ублажить льва ангела и агнца одновременно. Слава те, Господи, и убери отсюда этих дерьмократов, пока вся страна псу под хвост не пошла!

Теперь он уже разговаривал сам с собой вслух и рассекал снег, нагнув голову, стиснув зубы от слякоти, поля шляпы опущены, пальто запорошено белым, в эти чудные таинственные часы обыкновенного дня в обыкновенной жизни в обыкновенной холодной тоскливой жизни.

Выскочив из «Пейзанского клуба» в час, школьный день окончен, шагая с Джи-Джеем и всей бандой, я столкнулся с отцом, когда он заворачивал за угол моста на Муди-стрит в самый завывающий покров метели, что сдувала все городские мосты, и по снежным доскам дальше домой мы кегельными шарами покатились вместе — банда впереди, мы с Па позади, треплясь и болтая.