— Малышка, — вслух произнес он, — я тебя сегодня вечерком точно отымею — так, как раньше с тобой бывало, теперь не проканает — я ж тебя просто наизнанку выверну — у меня и после тебя были бабы, и поездил я немало, и заезжал далеко — я б мог тебе такого порассказать, что вся твоя занюханная Массачусетс-стрит под этой звездой побледнела бы и скукожилась — и про железные дороги, и про бутылки, что я швырял, а женщины приносили мне на ужин джин, и про старых бичар, за которыми я перся по полям, чтоб только послушать, как они блюза поют — и про луны над Вирджинией — и про птичек на том же месте засушливым утром — рельсы на юг бегут, на запад — обо всех пыльных местах, где я присаживался — спал — О том, что я узнавал наутро за конторским столом, за школьной партой, за письменным столиком у себя в спальне — О романчиках прямо на гравии — на расстеленных в парке газетах — на кушетках пивных землячеств — О танцах, что я разучивал у ночного окна в одиночестве — О книгах, что я прочел, о новых философиях, что я придумал — Торстен Веблен, дорогая моя — Шервуд Андерсон[90], милашка — и еще чувак, которого зовут Достоевский — и о горах на Северном полюсе, на которые я взбирался — Так не пытайся же дать мне сегодня отлуп, получишь по рукам, я спущу тебя в реки, ты у меня попляшешь —

Пока он говорил так, «бьюик» выкатился наконец из гаражного проулка на Миддлсекс-стрит, пропустив три машины, а теперь едва обгоняя три другие, он свернул вправо, перевалил через рельсы, пугливо заглядывая в жерла ночи по обе стороны, не выскочат ли с хрустом локомотивы, мимо вокзала, столовки, отеля «Мерри-мак» — где, как он знал, Рино, хозяин «бьюика», просто валяется в постели со своей телкой и не вылезет оттуда до утра, а если и сегодня, то все равно гораздо позже — У подножия высокого холма, куда от Мерримак уходила Школьная улица, он собрал все свое мужество, полагая, что в безумном свежем снегопаде цепи ему не понадобятся —

Вокруг мигали светофоры. Он взобрался на горку, на миг притормозив на перевале, сдав чуть правее, уступая в этой достославной карусельке кольцевой развязки чуть больше места другим лошадкам из центра Лоуэлла, описал полный круг и стал спускаться по Школьной, ведя машину уверенней, набирая скорость: интересно же, какие опасности сейчас швырнет ему в лицо реальная жизнь. Вниз мимо бального зала «Коммодор», вниз мимо академии Кита, и оставив слева черный огромный общественный пустырь, теперь побелевший и исчерченный черными пунктирами следов, еще ниже к Южному Лоуэллу и дому Мэгги.

Но тот не изменился. Печально гаражный служитель вглядывался в теплые огни домика, в рытвины дороги, тусклые фонари, мертвые лозы на зимней веранде, в силуэт дорогой и любимый и какой-то полунавязчиво неявный — очертания старой тахты в углу веранды, на которой так давно он терял голову от лунного вина в чьей-то чужой юности, когда его собственная юность была юна —

Мэгги выскочила на его гудок. Он не разглядел ее лица. Она сразу подбежала к другой дверце.

— Ты не хочешь зайти с моими поздороваться?

— Не-а, поехали —

Она села, испуганно, влезла в машину чуть не на четвереньках, с трудом высвободив ноги, попробовала усесться.

— Ну, вот ты какой — сильно изменился —

— Почему это?

— Похудел, но ты ведь больше и не мальчишка — то есть все равно мальчишка, но выглядишь… как-то бездушно или как-то…

— Бездушно!! Ха!

— Или как-то — А я, я изменилась?

Он завел машину, глянул наскоряк.

— Ну дак — ты такая девушка, которая всегда одинаково выглядит — хорошо —

— Ты даже не посмотрел.

Он гнал машину по Массачусетс-стрит, отчаянно стремясь хоть что-то сделать, пытаясь обруливать черневшие на снегу люки.

— Посмотрел, посмотрел.

Они дрались и боролись на самом дне «бьюика» в глубине гаража в два часа ночи, и сладость девочки таилась от мальчика под толстым резиновым поясом трусов, за который он дергал и тянул, безнадежно пьяный, уже у самых врат.

Она расхохоталась ему в лицо, он захлопнул дверцу, выключил свет, отвез ее домой, на обратном пути сумасшедше несясь по этой слякоти, тошня, матерясь.