Зося даже не особенно торжествует. Просто в меру собой довольна. Не первый день на этой работе. Привыкла уже побеждать.

Но всё-таки немножечко торжествует, особенно в тот момент, когда заходит в кофейню и просит сделать ей матча-латте красивого зелёного цвета. И шведскую булку с корицей. И ещё две такие же булки заверните с собой.

Устроившись на улице под каштаном, Зося достаёт телефон, но не звонит, чтобы не отрывать человека от дела, в это время Миша всегда на работе, а пишет в мессенджере: «Соскучилась до смерти по обоим. Приезжайте сегодня вечером с Плюшем вдвоём».

* * *

Зося заходит в пирсинг-салон; сюда ей можно приходить без предварительной записи, в этом салоне все мастера – приятели, знакомы уже много лет.

– Эй, у кого есть минутка? – спрашивает Зося с порога. – Мне срочно нужна новая звёздочка на фюзеляж!

– Это же какая будет по счёту? – улыбается мастер Андрей, распечатывая упаковку с новой серёжкой, крошечной семиконечной звездой.

– Девятнадцатая, – отвечает Зося.

– Не перебор?

– Да нормально, – отмахивается она. – Потом ещё надо будет добавить. На правом ухе куча свободного места, сам посмотри.

Я просыпаюсь от колокольного звона; то есть, пока просыпаюсь, мне кажется, будто от колокольного звона, а проснувшись, я понимаю, что это звонит телефон, такой рингтон у меня по умолчанию на все звонки установлен – колокольный звон. На самом деле уже давно надоел, просто забываю сменить на что-нибудь менее пафосное – кряканье утки или паровозный гудок; ай, да какая разница, телефон у меня почти всегда в бесшумном режиме, и сейчас, по идее, тоже, но мало ли как оно «по идее», если этот засранец звонит, как взбесившаяся колокольня, он снаружи, а кажется, прямо во мне, внутри. Ладно, неважно, факт, что я просыпаюсь от колокольного звона, это звонит телефон, кто-то с незнакомого номера, я не жду никаких звонков, но принимаю вызов, просто чтобы прекратить колокольню, прижимаю трубку к щеке, заранее предвкушая, что я сейчас отвечу, если однажды устроят чемпионат проклятий, все призы в категории «гнев спросонок» мои, – злорадно думаю я, но не успеваю даже начать, потому что слышу знакомый голос, который говорит: «Пошла игра», – кажется, по-французски, хотя на самом деле чёрт его знает, короче, на одном из великого множества неизвестных мне языков, но я всё равно понимаю, потому что когда со мной говорит этот голос, язык не имеет значения, и отсутствие языка тоже не имеет значения, и даже отсутствие представлений о том, что такое язык. Не отвертишься, не останешься в сладком неведении, этот голос невозможно не понимать. Я понимаю, что он сказал, и просыпаюсь в поту, не холодном, в самом обычном поту, потому что слишком тёплое одеяло, ночами сейчас ещё зябко, а с утра солнце светит прямо в окно и мгновенно нагревает квартиру, но я просыпаюсь не от жары, а от звонка телефона, громоздкий оранжевый дисковый аппарат стоит на тумбочке в изголовье, и какое-то время я на него изумлённо смотрю, как на музейный экспонат; собственно для меня он и есть музейный, столько лет прошло с тех пор, как я просыпаюсь майским июльским утром от громкого звона, техника слишком быстро меняется, а человек ко всему привыкает, и отвыкает стремительно от всего. Ладно, это неважно, важно, что прямо сейчас я просыпаюсь в поту не холодном от истошного телефонного крика, ещё, как часто бывает спросонок, не помню, кто я, где я, зачем, только понимаю, что аппарат слишком старый, у меня был когда-то такой же, но с тех пор прошло много лет; я просыпаюсь, не я, беру трубку не телефона, и слышу не я сперва только треск и шорох, паровозный гудок, а потом – шум далёкого ветра, который дует: «Пошла игра», – и это, – не думаю я, не я, опять закрывая глаза, не глаза, тогда, не сегодня, в мае, в июле, потом, гудок паровозный, – гораздо лучше, чем говорить человеческим голосом, до меня так лучше доходит, не вызывает желания спорить, пусть идёт, как идёт, на то и игра не игра, – я не я просыпаюсь от звона дверного звонка, иду отпирать, паровозный гудок, не надо идти, затаись, убеги, исчезни, вернись туда, где можно отказаться родиться и не рождайся, не будь идиотом, тебе не понравится, все знают, кто и зачем звонит в дверь по ночам. Но игра есть игра, я не я открываю то, что кажется дверью и дверью, и дверью, и просыпаюсь, гудок паровозный за дверью от звона бьющегося стекла, на подоконнике камень, он завёрнут в записку, там какие-то закорючки, ни на что не похожи, даже на иероглифы, меньше всего на свете на иероглифы, собственно говоря, – думает тот, кто проснулся под одеялом в поту от колокольного звона и паровозных гудков, – это наш тайный язык, мы когда-то его сочинили, чтобы скрывать секреты от взрослых, которые в дверь звонят по ночам. Там написано – я на самом деле, конечно, уже не помню, что означают все эти закорючки, но откуда-то знаю, что там написано: «Пошла игра». Я встаю, выхожу прямо в окно, не окно, в дверь, не дверь, там ночь, там звонят, там зима, не зима, гудят паровозы, кулаками колотят, камни бросают, разбили окно, не окно; короче, я выхожу из кинотеатра на улицу, здесь сыро и для зимы на редкость тепло, мокрые тротуары, снег растаял, пока я не я смотрел не смотрел кино; получается, не смотрел, задремал прямо в зале, снилось чёрт знает что, и до сих пор продолжается, то есть оно-то уже наяву, не снится, а я ещё, наверное, снюсь. Теоретически я понимаю, что на самом деле живу, а не снюсь, просто чувствую себя очень странно спросонок, здесь почему-то темно и зима, и колокольный звон, гудят паровозы, и ветер, такой сильный ветер, как бывает только у моря, он дует: «Пошла игра», – всё наконец-то сходится, – думаю я, просыпаюсь, открываю глаза, поднимаюсь тебе навстречу, как волна, и падаю, как волна, и спрашиваю, не ожидая ответа, просто так, потому что успеть спросить – красиво: «Где твой серп?»

* * *

Предположим, ты вышел из дома, из поезда, из автобуса, доставляющего пассажиров от трапа в зону прилёта аэропорта, из кинотеатра имени почему-то Котовского, где по пятницам так называемый «киноклуб», там показывают скучные сложные фильмы, потом их станут называть «кино не для всех»; в общем, ты вышел во двор, засаженный старыми липами, эвкалиптами, рододендронами, нет, стоп, куда тебя понесло, только липами он засажен, откуда здесь эвкалипты, выходи давай на перрон, ты приехал, конечная, надо найти носильщика, у тебя целых шесть чемоданов, я тоже не знаю, зачем тебе столько, но они у тебя уже есть. Соберись, открывай глаза, просыпайся, предположим, ты вышел всё-таки из автобуса, это проще всего: аэропорт, зона прилёта, очередь на пограничный контроль, пока будешь стоять, я успею вспомнить, или просто придумать, какой фильм мы с тобой тогда вместе смотрели в кинотеатре Котовского в пятницу двадцать третьего декабря тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года; ну слушай, не придирайся, откуда я знаю, почему обязательно надо встречаться той давней зимой, просто так получилось, так всегда получается, что ни делай, куда ни беги, мы встречаемся именно там. Ладно, хочешь, попробуем переиграть, предположим, ты летом выходишь во двор, где растут высокие старые липы, а на клумбах – ночная красавица и душистый табак, и воздух такой упоительно свежий, какой бывает только ночью в приморском городе после жаркого летнего дня, майским утром, в конце декабря, когда с моря дует тёплый западный ветер, главное, поскорей хоть куда-нибудь выходи, я стремительно приближаюсь, я уже почти есть. Предположим, ты выходишь на улицу летом, в мае, всё-таки в том декабре, видишь меня, узнаёшь, вспоминаешь, даже успеваешь спросить: «Где твой серп?» – вопрос риторический, ты всегда зачем-то его задаёшь, поэтому я не отвечу, а просто скажу: «Наконец-то», – скажу: «Пошли выпьем, с меня причитается», – скажу: «Я соскучился», – скажу: «Давай ещё раз сыграем, только чур теперь ты будешь смерть».