Мешковская не сдавалась почти весь второй курс — смотрела безотрывно печальными карими глазами на лекциях, звонила и молчала, подсылала с разговорами и внушениями Галю Сыроежкину, которая сочувствовала Мешковской, сама продолжая тайно вздыхать по Куприянову, хотя уже вовсю встречалась с Лещевым. На нервной почве у Ирины обострилась аллергия, которая охватила не только руки, но и тело. Она являлась на занятия в брюках и водолазке, с неизменными перчатками на руках. Открытым оставалось только ее лицо, красное от слез и с синевой под глазами. Этот призрак прежней Мешковской еще больше отпугивал Мирошкина и делал саму мысль о сближении с ней отвратительной. А потом она успокоилась, физически восстановилась, но с Андреем не помирилась. Так и молчала всегда в его присутствии, безотрывно глядя на молодого человека насмешливо и брезгливо. После третьего курса Мешковские эмигрировали.

Из всего этого драматического эпизода Андрей сделал несколько важных выводов. Прежде всего Мирошкин твердо решил больше не давать себя «динамить», а встречаться только с теми «честными» девушками, которые были готовы переспать с ним через несколько дней после знакомства. Другим требованием к этим потенциальным возлюбленным стало то, что они не должны были учиться с Андреем в одном вузе. Мирошкин прекрасно понимал, что, решив так ограничить свой кругозор, он перекрыл для себя доступ к инязу, начфаку, деффаку и физфаку, но опыт общения с Мешковской заставил его пойти на эту жертву.

* * *

«Молодой человек, уступите мне мое место». Голос был женский, в нем слышались стальные нотки, особенный упор делался на местоимение «мое». Андрей Иванович открыл глаза. Над ним стояла пожилая дама, с вызовом смотревшая то на него, то на надпись на стекле вагона: «Места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми». Поезд отходил от «Нагатинской». «Надо же какая! Только вошла в вагон и сразу же кинулась сгонять, — Мирошкин встал и произнес вслух: — Садитесь, пожалуйста». Подумалось: «В общем-то, вовремя она меня разбудила. Скоро «Серпуховская», мог проспать переход. Все-таки какие на «серой» ветке усыпляюще-долгие перегоны между станциями».

Из всех веток московского метро Андрею Ивановичу более всего нравилась «красная». Там всегда ездила интеллигентная публика, перегоны были скорыми, а станции красивыми. Кроме того, эта ветка напоминала ему о том времени, когда он, юный и беззаботный, каждый день приезжал на «Юшку» (станция «Юго-Западная») в институт (так Андрей Иванович называл ленинский пед., несмотря на то что еще в 90-м году тот переименовали в университет). Вспомнилось, как первое время после переселения в Москву, ездя на учебу, он вглядывался в темные окна поезда, иногда останавливавшегося в тоннеле, надеясь разглядеть там гигантских крыс. Кто-то давно рассказывал у них дома, в Заболотске, что в московском метро сложилась настолько безобразная экологическая обстановка, что там появились крысы-мутанты, размером с собаку, которые нападают на работников метро, и уже есть жертвы. Сколько тогда ему было лет? Тринадцать? Или уже четырнадцать? Или даже больше? Вроде бы уже не ребенок, а вот поди ж ты, поверил. Уж больно яркая была нарисована картина! И позднее, став студентом, умом понимая, что история про крыс — полный бред, все равно поглядывал в стекла с надписью «Не прислоняться», надеясь увидеть что-нибудь эдакое. Не увидел. Да, странное было времечко. Молодость, молодость. Как хорошо было прийти тогда, в начале девяностых, в педун к девяти утра. Все в стране рушилось, и никому ни до чего не было дела. Зимой даже дорожки к зданию педа не чистились от снега. Приходилось пять дней в неделю, включая субботу (среда была библиотечным днем), вставать в половине седьмого, чтобы успеть собраться, дойти до метро «Кузьминки», еще минут сорок-пятьдесят проехать под землей до «Юго-Западной», а далее — заложить дополнительных минут десять-пятнадцать, чтобы дойти до здания альма-матер — серо-синего советского долгостроя, в котором еще до завершения отделочных работ начали учить будущих педагогов и которое стало разрушаться, так и не дождавшись окончания строительства. Бывало, что зимой Мирошкин, боявшийся опоздать и приходивший рано, видел глубокий снег, лежавший повсюду вокруг института, и следы в сугробах, протоптанные первыми, наиболее увлеченными студентами, пробиравшимися к пока еще темному зданию, с редкими горящими окнами. (Надо же, он так боялся тогда куда-нибудь опоздать!) Приходилось идти по колено в снегу, в утреннем полумраке, преодолевая бешеные порывы ветра, вольно носившегося по незастроенному Юго-Западу столицы, слушая звенящие на этом ветру разбитые, за редким исключением, фонари и крик ворон, поднимавшихся со стороны Тропаревского парка. Но, преодолев все эти препятствия, человек, как в сказке, оказывался в ином мире, где по-прежнему кого-то волновали вопросы истории, философии и культуры, где каждый день обогащал новыми знаниями, где удавалось уйти на несколько веков в прошлое и отвлечься от того кошмара, который творился за стенами учебной аудитории. К тому времени для Мирошкина, уже начавшего разочаровываться в возможностях истории стать «точной наукой», этот уход от реальности был необходим. И, пережив крушение наивных надежд на будущее, которыми набил ему когда-то голову Александр Владленович, Андрей с еще большим рвением принялся заниматься прошлым. Вторым убежищем для него стала Историческая библиотека. Ах какое интересное время было, когда он жил в Кузьминках, на Волгоградском проспекте!

Поначалу свое поселение в этом сонном московском районе Андрей считал крушением надежд, которые зародились у него в ожидании переезда в Москву. В мечтах он рисовал себе вольную жизнь в общежитии, о которой слышал много увлекательного от знакомых родителей, живших в таких условиях в студенческие годы. Но вот как раз то, что привлекало в этой жизни Андрея, пугало Ольгу Михайловну. А после того как ей рассказали страшную историю, произошедшую с сыном ее подруги, впечатлительная библиотекарша твердо решила пойти на любые жертвы, но не допустить, чтобы Андрюша жил в общаге…

Тот несчастный сын подруги учился в Москве в каком-то техническом вузе и обитал в общежитии от этого института. Из глупого озорства он принялся перелезать к друзьям в соседнюю комнату по общему карнизу. Живших там ребят это тоже развлекало, так как вносило элемент шоу в происходившие здесь регулярно студенческие пьянки. Представьте: в окне седьмого этажа вдруг возникал новый персонаж, выпивал рюмку водки и опять выходил наружу. Иногда он приходил не один раз за вечер. Всем было весело вплоть до того момента, когда, как водится, выпив, хохмач полез к себе в комнату и сорвался. Те, кто оставался пить, хватились его только через час, заметив: «лазил-лазил туда-сюда и вдруг перестал, выглянули в окно, а он лежит на асфальте мертвый…»

Все страхи разрешились для Ольги Михайловны вполне благополучно. В общежитии МПГУ не было мест, и с иногородних брали расписку в том, что они на проживание претендовать не будут.

Узнав о желании родителей снять для него квартиру, Андрей приободрился, но затем, узнав, какое это будет жилье, еще больше пал духом. Отец привез недавнего школьника в Кузьминки в самом конце августа. Выйдя из метро на Волгоградский проспект, Мирошкины увидели перед собой бесконечный ряд белых панельных пятиэтажек-«хрущоб» и двинулись к ним вдоль «луча» — узкой дороги, проложенной параллельно широкому Волгоградскому проспекту и отделенной от него полоской земли, засаженной деревьями. На другой стороне проспекта высился длинный многоэтажный кирпичный дом улучшенной планировки. Дом, который искали Мирошкины, ничем не выделялся среди прочих, стоявших на «их стороне» Волгоградки, отличаясь только номером — 103. Когда отец с сыном прошли уже минут десять («какие же все-таки расстояния в Москве!»), они увидели между домами стадион. «Ну вот, Андрюша, — сказал Иван Николаевич, — тут ты и будешь жить. Хорошо, что рядом стадион, сможешь заниматься спортом». Стадион оказался «вешкой», не доходя до него, мужчины свернули от дороги и подошли к третьему подъезду. Лифта в доме не было, они поднялись в 50-ю квартиру, и Иван Николаевич позвонил. Дверь им открыла женщина лет за шестьдесят. Мирошкины представились. Нина Ивановна, так звали хозяйку, начала показывать квартиру, хотя показывать-то, в общем, было нечего: низкие потолки, маленькая прихожая, прямо у входа — туалет-ванная с окном, выходившим на микроскопическую кухню, газовая плита. Себе старушка оставила изолированную комнату с кладовкой. Андрей должен был жить в проходной, где были «все условия» — диван, полка с «макулатурной» беллетристикой, пара кресел, большой раскладывающийся стол, балкон, телевизор и пианино, наличие, которого Нина Ивановна почему-то считала особенным достоинством сдаваемой ею площади. Андрей так и не понял, как отец нашел эту квартиру, не поинтересовался он, кстати, и сколько родители договорились платить хозяйке. Мысли его тогда были далеки от меркантильных расчетов. Он попросился в туалет и, усевшись на унитаз, положил голову на старенькую стиральную машину, в которую уперлись колени. На машине лежала толстая книга по домоводству. Взгляд Андрея скользнул по плитке на стене над ванной, покрытой густым слоем белой краски, и уперся в плафон кухонной люстры, видневшейся в окне. В душе молодой человек оплакивал крушение своих надежд — бабка явно будет поддерживать связь с родителями, и у нее они всегда смогут узнать, когда Андрюшенька пришел домой. Никого сюда не приведешь…