высокими только по званию и сану лицами, но и со смиренными монахами, священниками и товарищами по учению [133] и даже простыми воинами. Вот его слова, например, в письме к монаху Урвикию: «Не думай, что тебе нужны оправдания, когда пишешь ко мне. Ибо разумею сам себя и знаю, что по природе всякий человек и со всеми равночестен, и преимущества наши не в роде, не в избытке имения, но в преимущественном страхе Божием. Поэтому тебе, который больше, нежели я, боишься Владыки, что препятствует в этом самом быть выше меня? Итак, постоянно пиши ко мне. Когда же можно, приди ко мне; ты или утешишь меня, или подашь мне мысль, или выведешь меня из бедствий, во всяком случае одним появлением своим сделаешь то, что мне будет легче».[134] Еще замечательнее начало письма к простому воину. «Во время своего путешествия, – говорит Василий, – удостоился я от Господа многого, за что должен благодарить Его, но величайшим для себя благом признаю знакомство с твоей досточестностью. Ибо узнал в тебе человека, доказывающего собою, что и в военной жизни можно сохранить совершенство любви к Богу и что христианин должен отличаться не покроем одежды, но душевным расположением; а поэтому и тогда со всем желанием проводил с тобою время, и теперь, как скоро воспоминаю о тебе, наслаждаюсь величайшим веселием. Итак, мужайся и крепись и старайся приумножать в себе любовь к Богу».[135] Что Василий до конца жизни сохранял благорасположение свое к добрым товарищам детства и школы, об этом легко судить по письму его к Евсевию. Здесь он с глубокою скорбью уже в последние годы своей жизни жаловался на то, что не застал своего товарища Евсевия в каком-то городе. Вот собственные его слова: «Прибыв в город, сильно был опечален тем, что не нашел тебя здесь. Ибо дорого для меня было видеть и обнять превосходнейшего во всем Евсевия и снова возвратиться воспоминанием к своей юности и припомнить те дни, когда были у нас и один кров, и один очаг, и тот же наставник, когда отдых, и занятие, и роскошь, и скудость – все делили между собою. Как дорого ценил я, что все это обновлю в памяти при свидании с тобою и, сбросив с себя эту тяжелую старость, опять по-видимому из старика сделаюсь молодым! Но насладиться сим не дано мне».[136] При такой широте и горячности любви Василия никто не усомнился, конечно, и в том, что он со всею искренностью просил своих друзей как можно чаще писать к нему длинные письма; эта просьба более тридцати раз повторяется в его письмах, и притом ко многим и разным лицам. Так, он пишет Филагрию: «Если есть какая польза от моих писем, то не опускай ни одного случая писать ко мне и побуждать меня, чтобы я писал. Ибо сам я приметным образом делаюсь веселее, когда читаю письма мужей рассудительных. Поэтому если бы не отвлекало меня множество дел, то не удержался бы от удовольствия писать непрестанно. Но у вас меньше забот, поэтому как можно услаждайте меня письмами. Говорят, что и колодцы, если из них черпают, делаются лучше. Итак, посылай больше писем, и писем как можно более длинных, потому что малость в письме, почти так же, как и в человеке, не есть совершенство; пиши ко мне и о домашних делах, и о том, каково твое телесное здоровье, и о том, спокойно ли состояние Церкви. Пиши ко мне по какому бы то ни было случаю, только пиши подобным сему образом, с таким же добрым расположением и таким же чистым языком. Не говорю, что сам могу усвоить себе приятный слог, однако же, естественно, как-то пленяюсь им; вы, обворожающие словом, водите нас за собою, как приманивают пчел звонками».[137] Вот еще слова Василия из письма его к другому другу: «Желая непрестанно получать письма твоего совершенства, когда взял я в руки письмо твое и прочел его, не столько рад был написанному, сколько опечален, рассуждая о потере, какую нес во время твоего молчания. Но поелику начал ты писать, то и не преставай продолжать это, ибо веселишь меня более, нежели те, которые любителям богатства посылают большое количество денег».[138] «Я рад и выговорам твоим, – пишет Василий софисту Леонтию, – ибо у прекрасных, как говорят, во всем есть примесь прекрасного, посему им пристали и печаль, и гнев».[139] Из этих, хотя не совсем ясных, намеков видно также, что Василий желал обширной переписки сколько для удовлетворения естественных стремлений дружбы знать о жизни и состоянии людей, нам душевно преданных, столько и для того, чтобы иметь как можно больше сведений о современном состоянии церквей и по мере этих сведений принимать те или другие меры для благоустройства дел церковных в самых отдаленных от него краях. При этом, если писали к нему софисты, люди известные своим красноречием, он тщательно наблюдал и за совершенствами языка, и за красотою слововыражения, чтобы ни в чем не уступать тем, которые приобрели себе особенную славу красноречием.

В сем отношении особенно замечательна его переписка с Ливанием, к которому он не преставал питать дружескую приязнь и после того, как перестал быть его учеником и превзошел его успехами в словесности; в знак искренности этого расположения он посылал Ливанию и некоторые подарки, например триста длинных брусьев на какую-то постройку. Кто только из его соотечественников или знакомых изъявлял желание учиться словесности, Василий всех убеждал брать уроки в этой науке у Ливания и с надеждою поручал этих искателей образования вниманию и заботливости Ливания. При этом Василий просил иногда у Ливания для прочтения его речи, за которые особенно прославляла молва этого ритора. Так, он просил у Ливания речь о человеке своенравном, которую приходили слушать и носившие на себе бремя власти, и отличившиеся в воинских списках, и занимавшиеся рукодельным искусством, и даже женщины; сверх сего, не раз выговаривал Ливанию за его молчание и не раз хвалил самые краткие его письма. Вот остроумное сравнение письма Ливаниева с розою: «Охотники до роз, как и свойственно любителям красоты, не изъявляют негодования и на шипы, среди которых вырастает цветок, но даже еще говорят, что природа колючими шипами в срывающем цветок раздражает большее к нему вожделение. Что же значит это упоминание о розе в письме моем? Конечно, нет нужды толковать это тебе, который помнит собственное свое письмо. Оно было точно розовый цветок, в своем сладкоречии развернувший