Лицо Машики Ивановны сделалось задумчивым и тревожным, словно она никак не могла принять трудное решение. Наконец она отложила тряпку, подошла к полуоткрытой двери и беспокойно выглянула в полутемный коридор – не прячется ли там кто-нибудь, убедившись, что в коридоре пусто, она закрыла дверь и поочередно подошла к обоим окнам. (Если я еще могу вообразить некоего шпиона, притаившегося в сумраке коридора, то кого эта женщина опасалась по ту сторону окон? Их створки были плотно закрыты, а сам кабинет находится на втором этаже и возле стен здесь нет ни одного дерева). Окончательно уверившись, что никто за нами не подглядывает и не подслушивает нас, Машика Ивановна приблизилась ко мне почти вплотную и прошептала:

– Молодой господин, мне нужно поговорить с вами! Но вы должны поклясться, что никогда не расскажете об этом другим, иначе мы с сыном можем поплатиться жизнью.

– Поплатиться жизнью? – повторил я, сбитый с толку странными словами и не менее странным ее поведением. – О чем ты говоришь?

Естественно, я не стал шептать и говорил нормальным голосом. Это испугало ее еще сильнее. Машика Ивановна приложила палец к губам, потом прошептала:

– Сначала поклянитесь! Поклянитесь перед Богом!

– Я не верю в Бога, – достаточно жестко ответил я. – Но я могу дать тебе слово честного человека, что об этом разговоре никто не узнает.

Машика Ивановна внимательно глядела на меня. Ее лоб прочертили морщины – видимо, она сильно волновалась. Видимо, мое обещание все-таки удовлетворило ее, поскольку она кивнула и сказала:

– Молодой господин, вы должны немедленно отсюда уехать!

– Уехать? – переспросил я, ощущая раздражение.

– Уезжайте отсюда прямо в Англию! Сегодня же, пока солнце не село!

– А с какой стати я должен уезжать?

Машика Ивановна напряженно подыскивала слова для ответа. Воспользовавшись ее молчанием, я продолжал:

– Я не могу сорваться с места и уехать. Моя жена находится на седьмом месяце. Путешествие сюда и так стоило ей немалых сил. Она до сих пор не оправилась.

Кажется, мой решительный тон настолько испугал горничную, что у нее в глазах блеснули слезы. Смешавшись, бедная женщина опустилась передо мной на колени и умоляющее протянула ко мне руки. Ни дать ни взять – Христос, молящийся в Гефсиманском саду[14].

– Если вы мне не верите, уезжайте хотя бы из любви к своему отцу. Но торопитесь!

– Скажи, почему? – потребовал я, поймав Машику Ивановну за локоть и попытавшись поставить ее на ноги. – Почему я должен уехать?

– Если не уедете сейчас, потом будет слишком поздно. Вы, ваша жена и маленький – все попадете в ужасную беду.

– С чем она связана?

– С договором...

Бессмыслица какая-то, однако при слове "договор" в моей памяти что-то мелькнуло. Лицо Машики Ивановны стало таять. Я снова увидел себя глазами пятилетнего мальчишки, доверчиво глядящего на отца, отец взмахнул рукой... блестящее лезвие ножа описало серебристую дугу...

И вновь невидимые пальцы сдавили мне виски. Мозг пронзила знакомая мысль: "Я схожу с ума".

Чепуха! Просто у меня разболтались нервы. Я слишком много пережил за эти дни: смерть отца, потом... там, в часовне...

В это время дверь кабинета приоткрылась. Я быстро оглянулся и увидел кучера Ласло: он только что вошел и мял в руках шапку. Мне подумалось, что Машика Ивановна, когда выглядывала в коридор, неплотно закрыла дверь. Трудно сказать, когда появился кучер – только что или же он какое-то время тихо стоял в коридоре, подслушивая наш разговор. Обликом своим Ласло вовсе не походил на злодея. Типичный венгерский крестьянин средних лет: светловолосый, с бледноватым круглым лицом (при других обстоятельствах его лицо можно было бы посчитать вполне добродушным) и мясистым красным носом, что свидетельствовало о пристрастии кучера к выпивке.

Но Ласло распространял вокруг себя какую-то неприятную атмосферу, словно он вобрал в себя все худшее, что обреталось в замке.

Машика Ивановна тоже повернулась к двери. Думаю, появись в кабинете черт с рогами, она бы и то меньше испугалась. Но при виде Ласло бедная горничная широко раскрыла глаза, шумно вздохнула, перекрестилась и бросилась вон, даже забыв спросить у меня позволения уйти.

Ласло проводил ее легкой снисходительной ухмылкой, как будто испуг Машики Ивановны ему даже льстил. Затем кучер обратился ко мне, сообщив, что пришел официально представиться и предложить свои услуги. Я довольно сухо поблагодарил его и ответил, что мне от него ничего не нужно, поскольку дядя подарил мне коляску и лошадей.

Приход Машики Ивановны неприятно подействовал на меня, но я отнес ее предостережения на счет крестьянских суеверий и продолжал работать вплоть до самого вечера. Затем я встретился с дядей. Я дал ему краткий отчет о состоянии дел и искренне поблагодарил за наведение порядка в склепе. Однако дальнейший характер нашей встречи был отнюдь не мирным. Мы едва не поссорились, когда я завел речь о необходимости освободить его крепостных крестьян.

Я упорно настаивал на том, чтобы дядя отказался от феодальных методов правления, сделал крестьян вольнонаемными работниками и платил бы им за их труд. От этого, уверял я, выиграют и он, и крестьяне. Ответы дяди меня удивили. Давно ли он рассуждал о необходимости приспосабливаться к меняющейся жизни? Сейчас же передо мной находился упрямый и ограниченный феодал. Дядя и слышать не желал ни о каких реформах. Он гордился своей щедростью по отношению к семье и слугам и утверждал, что такова традиция рода. А для меня – потомка рода Цепешей – нет и не может быть ничего важнее, чем бережное сохранение наших традиций.

– Хорошо, давайте взглянем на это под другим углом, – предложил я, пробуя воззвать к его щедрости. – Феодализм просто безнравствен. Ваша власть распространяется на саму жизнь крестьян. Без вашего позволения они не могут покинуть деревню. По первому вашему требованию они обязаны являться в замок на работу. Пусть они люди низкого происхождения, но они тоже люди и имеют право сами распоряжаться своей судьбой.

– Нравственность здесь ни при чем, – твердо возразил дядя, где-то даже насмехаясь над моим либерализмом. – Такова наша семейная традиция. Она – основа нашего рода, и никому не позволено ее менять. Со временем, когда ты, Аркадий, станешь старше и мудрее, ты это поймешь.

Думаю, эти слова больно ударили меня по самолюбию. Забыв о всяком уважении, я почти закричал:

– Традиции рода Цепешей ни в коем случае не могут быть важнее человеческих прав и свобод!

Дядя вздрогнул, словно я дал ему пощечину. Его глаза осветились холодной волчьей яростью и вспыхнули красным огнем (возможно, я преувеличиваю, и в дядиных глазах просто отразилось пламя очага). Он резко и быстро (я бы сказал, по-звериному) повернулся в мою сторону. Дядя тут же подавил свой порыв, однако я моментально превратился в испуганного, охваченного паникой ребенка, который съежился, увидев превратившегося в дикого зверя и готового к прыжку Пастуха.