Одних после еды разморило, у других оказался чересчур чувствительный желудок, но, так или иначе, никого не прельщало исполнять должность землекопа. И когда доктор, просто в силу профессии относящийся ко всему на свете ответственней других, сказал: Ну, пошли, что ли, хоронить, призыв его никем поддержан не был. Слепцы, разлегшись по койкам, хотели без помех предаваться процессу пищеварения, кое-кто из них сразу же задремал, что и неудивительно, ибо после пережитых страхов и треволнений накормленная, пусть и весьма скудно, плоть склонна к биохимической неге. Лишь позже, незадолго до наступления сумерек, когда стало казаться, что из-за естественной убыли дня тусклые лампы разгорелись ярче, освещая по природной слабости своей то немногое, что могли осветить, доктору с женой удалось уговорить двоих соседей по палате отправиться на задний двор, дабы выполнить свою долю предстоящей работы и разобрать уже окоченевшие тела по принадлежности, благо было решено, что каждая палата хоронит своих. Неоспоримое преимущество слепцов как могильщиков заключалось в том, что можно было бы назвать иллюзией света. Им и в самом деле совершенно безразлично, день на дворе или ночь, безмолвная ли заря или шумный полдень, уже смеркается или еще не рассвело, потому что их постоянно окружает матово-белое свечение, подобное тому, что производит бьющее из-за облаков солнце. И для них потерять зрение — значит не погрузиться в обыденную тьму, но пребывать во славе. Когда же доктор опрометчиво упомянул о том, что они будут отбирать своих, первый слепец, оказавшийся одним из тех двоих, кто согласился помочь, попросил объяснить ему, как именно узнают они своих, и логика этого вопроса, тем более разящая, что прозвучал он из уст слепого, привела доктора в замешательство. А жена подумала, что выручать его не станет, иначе выдаст себя. Доктор сумел выпутаться из трудного положения сам, причем не без грации применил радикальный метод наступления, то есть признал свою ошибку: Мы, молвил он тоном, подразумевающим усмешку по адресу себя самого, настолько привыкли к своим глазам, что и поныне считаем, будто можем ими пользоваться, хоть они уже ни на что не годны, а мы всего лишь знаем, что наших там лежит четверо — таксист, оба полицейских и еще один, так что надо будет взять четыре первых попавшихся тела, предать их земле и тем исполнить наш долг. Первый слепец согласился, и второй тоже, и снова, чередуясь, принялись они копать могилы. Так никогда и не суждено было им по слепоте своей узнать, что все четверо погребенных относились именно к числу тех, о возможности идентификации коих недавно высказывались сомнения, и совершенно лишним будет упоминать, как, будто случайно и наугад, дотрагивался доктор рукою, ведомой рукою жены, до руки или ноги мертвеца, после чего оставалось сказать лишь: Этот. Когда двоих уже закопали, вышли из палаты еще трое пациентов, решившие оказать содействие, но наверняка отказавшиеся бы от своего намерения, скажи им кто-нибудь, что уже поздний вечер. Ибо с точки зрения психологии и слепому совсем даже не все равно, при свете дня роет он могилу или после захода солнца. В тот момент, когда новоявленные могильщики, взмокшие от пота, перепачканные землей, все еще ощущая будто застрявший в ноздрях сладковатый смрад первого тлена, вернулись в палату, громкоговоритель начал повторять всем известные инструкции. Не было упоминаний о произошедшем, о стрельбе и о застреленных в упор. Предупреждения вроде: Покидать здание без предварительного разрешения запрещается под страхом смерти, или: Труп силами самих изолированных должен быть без соблюдения каких бы то ни было формальностей захоронен у ограды, благодаря обретенному за минувший день жестокому опыту, который в школе жизни ведет все основные предметы, зазвучали с непреложной внятностью, тогда как обещание доставлять трижды в день коробки с продовольствием воспринималось издевательским сарказмом или вовсе уж неуместной иронией. Когда громкоговоритель замолчал, доктор в одиночку, потому что уже довольно прилично ориентировался вокруг, отправился к дверям соседней палаты и объявил: Наших мы уже схоронили. Могли бы и наших тоже, небось не надорвались бы, ответил мужской голос. Договаривались же, что каждая палата хоронит своих, мы отсчитали четыре тела и предали их земле. Ладно, сказал другой голос, завтра зароем, и совсем другим тоном: А чего, жратвы-то больше не привозили. Нет, ответил доктор. А грозились три раза в день кормить. Думаю, не все свои угрозы они приводят в исполнение. Тогда надо будет урезать пайки, раздался женский голос. Это правильно, если хотите, завтра обсудим. Хочу, сказала женщина. Доктор уже был в коридоре, когда мужчина, первым подавший голос, осведомился: Ты откуда такая выискалась, чтоб за нас решать. Доктор остановился в ожидании ответа, и дал его женский голос: Если мы не организуемся как следует, то будем страдать от голода и от страха, и очень стыдно, что мы не пошли с ними хоронить убитых. Вот и пошла бы, чем морали читать, раз такая совестливая и все наперед знаешь. Одна я не справлюсь, но готова помогать. Ладно, чего там спорить, опять вмешался второй мужчина, завтра утром займемся. Доктор вздохнул, предвидя, что ладить с новыми соседями будет трудно. Он уже шел к дверям своей палаты, когда вдруг ощутил настоятельные позывы. Он сомневался, что отсюда, с того места, где находится, сумеет отыскать отхожее, однако ничего иного не оставалось. Хоть бы кто-нибудь, по крайней мере, догадался повесить там рулон туалетной бумаги, доставленной вместе с продуктами. Он дважды сворачивал не туда, возвращался, подгоняемый все более и более обострявшейся нуждой, и, уже совсем на пределе терпежа вскочив наконец в искомую дверь, успел едва ли не в самую последнюю секунды спустить брюки и присесть на корточки над проделанным в полу круглым отверстием, иначе именуемым очком. И едва не задохнулся от зловония. Показалось, а потом и подтвердилось, что он вступил во что-то мягкое, податливо-липкое, причем можно было с уверенностью сказать, что это что-то есть экскременты, оставленные тем, кто, вероятно, промахнулся мимо отверстия или, не утруждая себя поисками оного, махнул рукой на условности и приличия, навалил кучу где пришлось. Доктор попытался представить себе, где находится, но для него все оставалось ослепительно, сияюще белым, белым от пола до невидимого ему потолка, и тут обнаружилось, что сияние это и белизна еще и наделены очень скверным запахом. Мы здесь все рехнемся от ужаса, подумал он. Потом, когда возникла необходимость подтереться, выяснилось, что сделать это нечем. Он ощупал позади себя стену, где должен был находиться держатель для рулона или по крайней мере гвоздь, на который за неимением лучшего накалывают обрывки газеты. Ничего. Он почувствовал себя до того несчастным и был себе так омерзителен и жалок — раскоряченный над сортирной дырой, поддерживающий спущенные штаны, чтобы не касались загаженного пола, слепой, слепой, слепой, — что, не сумев сдержаться, беззвучно заплакал. Ощупью сделал несколько шагов, наткнулся на стену. Протянул руку, потом вторую и наконец нашел дверь. Услышал шаркающие, спотыкающиеся шаги, кто-то, наверно, тоже искал сортир, и: Где же он, черт бы его, пробормотанное до того бесстрастно, словно в глубине души спрашивавшему было это решительно безразлично. Он прошел в полуметре от доктора, не почувствовав присутствия еще одного человека, но это не имело значения, ситуация не успела стать непристойной, хоть и несомненно могла бы, еще бы, мужчина в столь жалком виде, если бы в последний момент доктор в порыве стыдливости не подтянул штаны. Потом, сочтя, что остался один, снова спустил, не ко времени и не к месту оказалась эта его стыдливость, он знал, что грязен, грязен, в жизни еще не бывал так грязен. Существует много способов превратиться в животное, подумал он, это всего лишь первый. Впрочем, особенно плакаться не стоит — у него хоть есть кому подмыть его, не придавая этому никакого значения.