– Давайте поглядим, что можно сделать, – мягко говорит она. Плоть трясется на ее руках, когда она снимает трубку и нажимает на квадратную кнопку на корпусе. Разглядывает длинные, накрашенные ногти, пока говорит в микрофон: – К вам пришли. Оливия Тайт?.. – Она смотрит на меня, ожидая подтверждения. Я киваю. Она что-то записывает в блокнот, потом кусает колпачок ручки. Ее зубы оставляют в пластике новые вмятины. – Да. Да, хорошо. Ага. И вы хотите, чтобы я переставила… Нет. Ладно. – Она кладет трубку, встает из-за стола, подходит к коридору. – Пошли, bonita[19]. – Она указывает в сторону кабинетов. – Нас ждут.

Я иду за ней, мои вымоченные дождем туфли шумно чавкают в тишине коридора. В конце Жанетта предлагает мне повернуть налево у скульп-туры дельфина. Сделав это, я оказываюсь перед стеклянной стеной.

За ней – большая комната. Кэрол что-то яростно печатает, сидя за столом. Я видела ее лишь пару раз и не отдавала себе отчета, как она похожа на птицу: маленький, заостренный клюв, маленькие глазки с пронзительным взглядом, коротко стриженные светлые волосы, похожие на перышки.

Я откашливаюсь, стучу в открытую дверь. Она поднимает голову. И шея длинная – птичья.

– Оливия, – говорит она, точнее, командует, голос резкий, пронзительный. – Как ты, – это не вопрос. – Заходи. Заходи. Присядь. Тебя не затруднит закрыть за собой дверь? Я буду тебе крайне признательна. – Она перекладывает какие-то папки на столе, достает ручку из-за уха и вставляет ее в квадратную подставку на столе, который шириной с добрую милю.

– Извините, что заявилась без приглашения, – начинаю я, у меня перехватывает горло. – Но я позвонила…

– Да. Знаю. Но сегодня у меня совершенно безумный день. Ужасно себя чувствую, Оливия, ужасно. Я рада, что ты зашла. – Она смотрит на изящные золотые часы на запястье. – Времени у нас немного… у меня встреча через несколько минут. Но мы их используем, так? – Она кивает, отвечая на собственный вопрос. – Да.

Мои бедра прилипают к кожаному сиденью, хотя оно холодное, как лед. В желудке жжение, жар поднимается к горлу, проникает в рот.

– Я хочу задать несколько вопросов о…

– …о твоей матери. Да. – Она энергично кивает, словно заранее знала, о чем пойдет речь. – Насчет приближающихся слушаний, я полагаю? Ты хочешь знать, какова ситуация? Чего ждать? Что ж, Оливия, я не хочу тебя обнадеживать. И говорю это прямо. – Картины на стенах, похоже, дрожат от ее слов. Я моргаю, жду, когда дрожь уйдет. – Ты хочешь пить? Вода со льдом подойдет? Я позвоню Жанетте.

– Нет. Пить я не хочу. – Я говорю громче, чем хотела. «Еще один симптом ранней шизофрении: неспособность контролировать собственный голос». Вроде бы я читала об этом в Википедии. – Без воды я обойдусь. Я просто хочу знать, вы… вы абсолютно уверены? – Я глубоко вдыхаю. – У вас есть хоть какие-то сомнения? Я хочу сказать… или вы абсолютно уверены?

Кэрол ерзает на стуле, переплетает пальцы.

– Я собираюсь сказать тебе снова, Оливия, потому что держаться за ложные надежды бессмысленно, – говорит она после паузы. – Я нисколько не сомневаюсь в том, что твоя мать убила Лукаса Штерна. Косвенных улик предостаточно. К примеру, под ее ногтями обнаружена ДНК юноши. Но я также уверена, что среди причин, побудивших ее это сделать, не было злобы. Сказался стресс, обострилась шизофрения, в тот момент она не отвечала за свои действия. В этом нас поддерживают медицинские эксперты. У нас есть даже результаты сканирования мозга. Так что мы идем в суд не с пустыми руками.

– Но тогда почему она просидела в тюрьме десять месяцев?

– Десять месяцев – это абсолютно минимальный срок до проведения судебных слушаний с вынесением приговора, Оливия, – отвечает Кэрол. – Я знаю, что тебе об этом известно. Нам еще повезло, что суд пройдет менее чем через год после предъявления обвинения.

В голове пылает огонь. Свет резкий, обжигающий. Внезапно я хочу только одного: сражаться за мать.

– Могло ДНК оказаться под ногтями после смерти? Если она по какой-то причине прикоснулась к телу, или случайно, или… – Я замолкаю, чуть успокаиваясь, держать руками за края си-денья.

Она поджимает губы.

– Это правда, Оливия; конечно же, могла быть вероятность того, что твоя мать этого не делала… что она прикасалась уже к трупу, – говорит Кэрол Коль голосом слишком тихим и твердым для ее изящного лица певчей птицы, – если б не одно маленькое обстоятельство.

– Какое?

– Она призналась.

Я смотрю на нее, не веря своим ушам, чувствуя, как кровь отливает от лица. Я провела слишком много времени, не вникая в подробности предварительного разбирательства и самой смерти Штерна, в дыму сигарет с травкой и пьяных загулах, и каким-то образом совершенно упустила этот момент.

– Призналась?

– Она поняла, что наделала. Поняла, что приговор будет более щадящим, если она возьмет на себя ответственность.

– Но разве она не может выступить в свою защиту? Она же моя мама, у нее должна быть причина, оправдание?

– Твоя мать прошла две медицинских экспертизы. Обе пришли к заключению, что состояние здоровья не позволяет ей предстать перед судом. – Кэрол хмурится, в глазах жалость. – Наша единственная надежда – признание ее невменяемой. По крайней мере. В этом случае ее поместят в психиатрическую клинику, где она получит необходимое лечение. Где о ней будут заботиться.

Кабинет плывет у меня перед глазами, словно я закрыла их после того, как выпила слишком много.

– И это все? Этим все и закончится?

– Да, – отвечает Кэрол чуть мягче. – Этим все и закончится. – Она смотрит на часы, хмурится. – Четверть пятого. Позволишь тебя проводить?

Я ей не разрешаю. Иду одна по длинному коридору от кабинета Кэрол, ощущая себя глупой. Ссохшейся, замерзшей. Как я могла позволить моей голове – глупой, выдумывающей призраков голове – разжечь во мне огонь надежды?

Я крепко обнимаю себя руками, направляясь к лифту. Жанетта смотрит в другую сторону, телефонная трубка прижата к уху, а это означает – спасибо Тебе, Господи, – что мне нет нужды говорить с ней. Я хочу домой, хочу забиться под покрывало в темноте. Нет смысла упираться. Бороться не за что. Как моя мать официально, по закону, стала сумасшедшей? Сумасшедшей до такой степени, что не может даже появиться в зале суда, перед судьей и присяжными, не может выдержать суд?

Все это не имеет смысла. И при этом на каждом шаге в голове отдается не оставляющий надежд вывод: «Она призналась». И пока я жду лифта, слежу за изменяющимися числами, отслеживающими движение кабины, которую я вызвала, мне открывается еще одна истина: ты тоже безумна.

«Ты безумна. Ты безумна».

Створки расходятся.

Тед Оукли выходит из лифта.

На его лице изумление.