— Не знаю, Борис Романович Да и судить не хочу Верю я вам, разумеется, каждому вашему слову, хотя расскажи кто мне такую историю еще вчера — от души бы посмеялся Я, дорогой мой князь, простите что обращаюсь к вам не по протоколу, тоже должен рассказать вам многое и удивительное Для меня непонятная история ваша, вернее покойного вашего брата — не просто история — эта и радость, и мука всей моей жизни Если бы только могли вы представить, как много сейчас сказали мне, — голос Павлова сорвался и произошло то, чего давно уж не бывало с ним, едва ли не с тревожных юношеских лет — он заплакал Горячая влага переполнила веки и крупные слезы потекли по лицу, непривычно туманя взгляд Он не стыдился этих слез и этих нахлынувших вдруг чувств, напротив, ему хотелось сейчас опуститься на колени и по-детски, спрятав лицо на груди старика плакать долго, освобождая душу от тяжелого оцепенения, в котором пребывала она многие годы Но он не посмел Старый князь сидел как завороженный, сжав на груди тонкие обтянутые будто прозрачной кожей старческие руки. Он испытывал нечто похожее, но также не смел следовать безоглядно переполнявшим душу чувствам Однако не совладав с их порывом, он вдруг протянул вперед свою худую заметно дрожащую руку — и Павлов, подхватил ее и поцеловал, прижавшись мокрым от слез лицом к сухой и шершавой слегка коже Они оба испытали потом острую неловкость, как два интеллигентных человека, воспитанных на представлении о недопустимости слишком сильного выражения чувств, тем более людям посторонним, не связанным родственными или близкими дружескими узами, и неловко стараясь скрыть ее заговорили потом подчеркнуто деловито и сухо, однако долго выдержать этот тон не смогли — произошедшее уже крепко связало их и каждый понимал что другой для него теперь каким-то совершенно необъяснимым образом, но стал человеком родным.

— Так где же теперь рукопись, Борис Романович? — спросил Павлов, первое что пришло в голову, хотя вообще было понятно, что рукопись у священника.

— У святого отца. там же где я ее и оставил И вот еще совершенно позабыл вам сказать, уважаемый Евгений Витальевич, не знаю, право, насколько это может быть важно В бумагах брат среди рукописных страниц есть один любопытный рисунок.

— Гравюра? — Павлову показалось, что сердце в его груди остановилось на несколько мгновения, а потом рванулось вперед так сильно, что не удержавшись на какой-то невидимой опоре, сорвалось и рухнуло вниз, трепеща, ему вдруг трудно стало дышать и говорить и вопрос свой он почти выкрикнул, разрывая мягкую нить беседы.

— Гравюра? — поначалу князь вроде удивился то ли тону Павлова, то ли его вопросу, а быть может и тому и другому сразу, но помолчав несколько мгновений и в раздумье, как бы пожевав, свои тонкие но красиво очерченные губы медленно произнес, — нет, не гравюра, копия — но очень похоже что с гравюры, очень знаете ли похоже Глеб в детстве кроме чтения, сильно привержен был и всяческим изящным искусствам, писал стихи, играл на скрипке и на рояле, разумеется и рисовал очень недурно Так вот среди записок сохранился и один рисунок сделанный его же рукой Я прежде думал, что рисовал он от себя, иллюстрируя, так сказать, описываемые события Но ваш вопрос навел меня на мысль, что то могла быть и выполненная им копия, причем именно с гравюры Глебушка, знаете ли, насколько я помню всегда рисовал штрихами крупным и, редкими, схватывая в предмете только основные черты А этот рисунок выполнен тонко, штрихами мелкими, близко расположенными друг к другу и какими-то витиеватыми, что ли Я, было подумал, что со временем стиль его рисования, как бывает почерк у некоторых, изменился Но вы сказали — гравюра — и я вроде снова увидел сей набросок — похоже, знаете ли, друг мой, боюсь утверждать наверняка, но — похоже.

— А изображено, ради Бога, Борис Романович, что изображено на рисунке?.

— Так, собственно, сцена казни видимо той самой девицы. и изображена То есть, видимо не самой казни, а как бы ее последствия.

Рисунок, как и все записи у Глеба не очень разборчив, но вроде бы догоревший уже костер посреди площади, да именно площади, но что странно — пустой Казни ведь в те времена, насколько я помню из истории собирали изрядное количество народа Так вот на рисунке нет почти никого — лишь две фигуры возле пепелища Собственно — про пепелище это я, виноват, придумал вдруг — там что-то непонятное., но вот представилось мне — пепелище и две фигуры с двух сторон — как бы супротив друг друга Да, что-то такое, абсолютно ручаться не могу, но — весьма похожее. Да вы не томитесь, до утра осталось несколько часов — а прямо с утра и поедем к святому отцу Вы бы заночевали у меня, время теперь позднее..

— Не могу, Борис Романович, спасибо за гостеприимство и очень был бы рад, да не могу Завтра — лекции, как назло спозраранку — с десяти Переодеться надо и записи кое-какие просмотреть дома Так что, если позволите, сейчас я уже побегу — такси поймаю, ничего, это не проблема А уж после лекций сразу — к вам, им вместе — к батюшке, если не возражаете.

— Ничуть не возражаю Да и как бы я возражать стал, вас в это дело втянувши Что ж, будь по-вашему А то оставайтесь, а за бумагами вашими и костюмом могли бы и с утра пораньше собраться, я бы и разбудил вас.

Секунду Павлов колебался — ему вдруг остро до боли стало жаль оставлять старика одного, наедине с древними, отжившими свой век вещами, нелегкими размышлениями, призраком брата, требующим успокоения своей душе, мелькнула в сердце даже какая-то неясная тревога, от чего оно испуганно сжалось, но услужливое воображение тут же нарисовало картину мучительного подъема ни свет ни заря., бешенной гонки по утреннему, сонному еще, и от того ворчливому и злобному более обычного городу и обязательного при всем при том опоздания на лекцию, чего он терпеть не мог и он, сжав зубы и цыкнув на щемящее необъяснимой тревогой и тоской сердце, отбросил колебания.

— Нет, Борис Романович, не могу Выбьюсь из графика, весь день пойдет насмарку Отпустите.

— Неволить не смею Извольте.

Старик поднялся и, указывая дорогу в полумраке своего тесного коридора, медленно зашагал впереди него к выходу Сзади было особенно заметно, что усталость, как-то вдруг навалилась на плечи старого князя — он сильно сутулился теперь, каждый шаг давался ему с неимоверным трудом, казалось, он дряхлел буквально на глазах, словно этот длинный душный коридор как вампир вытягивает из старика последние силы и едва коснувшись двери, он лишиться чувств, а то и самой жизни Острое желание остаться рядом с князем, защитить его от чего-то неведомого вновь охватило Павлова, но вместе с ним нахлынуло и какое-то тупое эгоистичное упрямство.

— Нет, — сказал он себе грубо, как никогда не разговаривал с другими людьми, — нечего распускать нюни, — и отстранив старика сам отодвинул тяжелую задвижку — щеколду..

Он никогда не забудет и не простит себе этой фразы потом, но всегда его будет преследовать и ощущение, что сказал ее кто-то другой.

— Первый — десятому.

— На приеме.

— Сорок четыре.

— Ноль — ноль.

Это отнюдь не было абракадрброй Это была система — закодированных фраз, посредством которой общалась между собой его охрана Впрочем это отнюдь не было его изобретением — так работали все спецслужбы — наиболее часто употребляемые фразы заменялись произвольно взятыми сочетаниями цифр, чтобы ввести в заблуждение возможного противника, прослушивающего радиоволну. В принципе сегодня это не имело абсолютно никакого смысла, поскольку бывшие сотрудники бывших спецслужб, как хорошо известные согражданам надоедливые весьма домашние насекомые — по теплым и чаще — темным щелям — расползлись по всевозможным частным охранным агентствам и охраняли теперь кого не попадя, от сомнительных банкиров до совершенно определенных бандитов Никто из них как правило не брал на себя труд слегка пофантазировать, посему цифровые обозначения стандартных ситуаций употреблялись всеми практически одни и те же, привнесенные из прошлой их охранной жизни Но это был ритуал — и ему следовали Кроме того это было нечто, что как бы приобщало новых хозяев к касте подлинных небожителей — номенклатурных бонз прошлого, обладавших на деле такой державной властью, какая не снилась ныне ни обитателям Кремля, ни нуворишам, с полным на то основанием, вписываемым в число самых богатых людей мира Им было приятно, а телохранителям — привычно — все оставались довольны.