– Это пьют? – спросила она.

Бет кивнула. Роза понюхала вещество, и в памяти всплыл чай Кото-ин, его исходящая из ничего сила, его всепоглощающая мощь; она глотнула, как бросаются в холодную воду. Горечь скрутила желудок, и сразу затем во рту появился вкус кресс-салата, какого-то овоща, луга. Мне это нравится? – спросила себя она. Мир приобрел особую остроту. В горле проходили волны огромных зеленых пространств.

– Это первый концентрированный матча чайной церемонии, – сказала Бет. – Сейчас подадут второй, более легкий: в то, что осталось на стенках, добавят воды.

Роза слизнула как могла то, что оставалось от чайной массы. Нечто возвращало ее в Нандзэн-дзи, к плотности времени, к утраченной простоте. Официантка пришла забрать пиалы, Розе больше не хотелось пирожного, только горечи, которая превратилась в клинок и позволяла вернуться в забытую долину.

– Сегодня ночью мне приснился большой храм, а перед ним сад сливовых деревьев, – сказала она.

– Это мог быть Китано Тэнмангу, – сказала Бет, – на улице Имадэгава, в западной части Киото. В феврале все идут туда полюбоваться на цветы.

Она указала на свою пиалу.

– В конце шестнадцатого века там провели одну из самых больших чайных церемоний, когда-либо устроенных императором, с тремя основателями Пути Чая, одним из которых был Сэн-но Рикю. Говорят, в ней приняли участие тысячи человек.

Неожиданно Роза подумала о Поле. Она потрясла головой и попыталась сменить тему.

– У вас есть дети? – спросила она.

Бет проигнорировала вопрос.

– Известие о вашем существовании вызвало настоящий шок, – сказала она. – Только представьте себе: половина Киото в Куродани и Поль читает письмо Хару.

– Письмо? – сказала Роза.

Молчание.

– Полагаю, его передаст вам нотариус, – наконец сказала Бет.

– Все решается без меня, – пробормотала Роза.

Бет засмеялась:

– Такова жизнь.

Им принесли второй чай, с тем же вкусом, что в Кото-ин, но намного более тонким, Роза уловила в нем запахи леса, потревоженного подлеска.

– Что вам понравилось в Нандзэн-дзи? – спросила Бет.

Роза попыталась подобрать слова.

– Его прозрачность, его неподвижная, первичная текучесть.

Бет опять засмеялась, одобрительным, немного удивленным смехом.

– А вы с Полем похожи, – сказала она.

– Не вижу в чем, – сказала Роза.

– Внутренние моря. Вы плаваете по ним.

Она задумчиво склонила голову.

– Хару это понравилось бы, – добавила она.

Она так и не прикоснулась к своему пирожному.

– Вы не хотите доесть? – спросила она Розу.

Роза отрицательно покачала головой, Бет улыбнулась.

– Мне уже пора уходить, – сказала она, – но в следующий раз я отведу вас в другой чайный домик, и думаю, вам там тоже понравится.

Они распрощались снаружи, на тротуаре. В доме Хару Роза улеглась на футон в непереносимом напряжении. Или это неутоленная потребность? – спросила она себя. Вчерашний ирис заменили на розовую камелию, и Розу поразило ее созвучие с Нандзэн-дзи. Все связано, подумала она, вот только я не часть этого «всего». Она снова увидела застывшие и движущиеся камни, серый разлинованный песок, деревья в обрамлении мха; каждая картина напоминала об отсутствии Поля; не зная почему, она чувствовала, как скользит по ледяному полю, в минеральной ипостаси жидкости. Проведя час в этой аморфной праздности, она встала, вышла в коридор, остановилась там, замерев и насторожившись. Наконец свернула налево и, дойдя до перегородок из темного дерева, сдвинула наугад одну из дверей. Зашла в прохладную пустую комнату. На татами вразброс стояли чайные пиалы, несколько глиняных и лаковых сосудов, рядом – маленькая бамбуковая взбивалка. Прямо на полу – жаровня, над ней – чугунный чайник; в алькове свиток с изображением трех фиалок, склонившихся к ледяной земле; под ним в бронзовой вазе стебель бамбука с резкими изломами. В проеме, выходящем на сад азалий, она увидела, как угасающий день окрашивает перламутром листья растений. Комната была пуста и тиха – однако Роза ощущала там чье-то существование, присутствие внимательного и безгласного призрака. Она подошла к коричневой пиале с неровными краями, попыталась представить себе в этой комнате отца, перебирающего чайные принадлежности, пьющего из неброских и прекрасных пиал. Рядом с бамбуковой взбивалкой лежал кем-то забытый блестящий платок; красивого темно-фиолетового цвета, он растекался томными складками; казалось, он выпал из невидимой руки, и на мгновение Розе почудился склонившийся силуэт, он медленно двигался, и его жесты были исполнены изящества и силы. Она подошла к свитку в алькове. Под цветами каллиграф вывел знаки в форме стихотворения. Некоторые, расположенные справа вверху, превращались в устремленных к небу птиц; от замерзшей земли поднималась легкая дымка; фиалки жили. Шум снаружи вырвал ее из задумчивости. Она вышла и задвинула за собой дверь, охваченная странным благоговением.

В комнате с кленом она обнаружила Сайоко, сидящую за низким столиком с разложенными перед ней бумагами и очками на носу.

– I’d like to go to Kitsune for dinner[90], – сказала Роза.

– Now?[91] – спросила Сайоко.

Роза кивнула. Японка достала телефон, позвонила кому-то, отсоединилась.

– Kanto san coming in ten minutes[92].

– Thank you[93], – сказала Роза. И добавила, повинуясь порыву: – I need to write a letter[94].

Сайоко встала, подошла к маленькому секретеру, достала листок бумаги и конверт. Роза села рядом с ней, взяла ручку, которую та ей протянула, затерялась в беспорядочных мыслях. Потом написала: Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне об отце. И, затаив дыхание, добавила: Мне вас не хватает. Быстро сложила листок, запечатала конверт, отдала его Сайоко, сказав: «For Paul»[95], и, ужаснувшись, убежала в сад.

В Китае времен Северного Суна, когда поэзия, живопись и каллиграфия были единым целым, таящимся, точно сокровища, в грезах древних мудрецов, с особой любовью относились к изображению и описанию в стихах цветов. А у одного из величайших художников-пейзажистов той эпохи была маленькая дочь, которая каждый день просила его нарисовать камелию. Целое десятилетие она требовала свой цветок. В пятнадцать лет она умерла от скоротечной болезни. На рассвете Фан Куань нарисовал камелию, омытую его слезами, и каллиграфически вывел стихотворение об улетевших лепестках. Завершив и посмотрев на еще влажный свиток, он с ужасом увидел, что это самое прекрасное его произведение.