Чистота – это то, что ему сейчас жизненно необходимо, и вот он, буквально мочится на нее.

Он оглядывается через плечо и наконец-то присматривается к той, что поменьше. Лицо у нее без макияжа, лишено того месива, которым так любит мазаться Лэйни, и от этого он чувствует себя только хуже.

Стрикланд напрягается, опустошая мочевой пузырь, и оглядывается, думая, что сказать. Находит электрохлыст – нет сомнений, что сейчас женщины уставились на него.

Эту штуку он выторговал у одного фермера перед тем, как покинуть Бразилию, и крестьяне, едва говорившие по-английски, именовали ее почему-то «алабамский прывет». На самом деле помогала «мотивировать» Образец, когда надо было загнать его куда-нибудь или, наоборот, извлечь.

На одном из медных зубцов-электродов видно жирное темно-красное пятно свернувшейся крови.

Стрикланд протягивает хлыст к белому фаянсу – надо добавить еще беспорядка. Делает голос громче, чтобы не думать о том, насколько он сам себе отвратителен:

– У меня в руках мощный «Фарм-мастер» модели тридцать пятьдесят четвертого года, а вовсе не это новомодное стеклопластиковое дерьмо. Сталь основы, дуб рукояти. Переменное напряжение от пяти сотен до десяти тысяч вольт. Подойдите и посмотрите, дамочки, только не трогайте.

Его лицо горит, все звучит так, словно он расхваливает собственный член.

Отвратительно. Отвратительно.

Что, если Тимми услышит отца, когда он разговаривает вот так? Или Тэмми? Стрикланд любит своих детей, пусть даже он боится к ним прикасаться, боится причинить им вред. Они должны судить его исключительно по тому, что сходит у него с языка.

Он ощущает, как поднимается гнев по отношению к этим женщинам, что стали свидетелями его уродства. Конечно, не их вина, что они находятся в этой комнате. Несомненно, их вина в том, что они находятся на этой работе, что оказались на этой позиции, ведь так?

Последняя капля мочи падает.

Он думает о жирной капле крови, висящей на «алабамском прывете».

Стрикланд встряхивает, аккуратно запаковывает свое хозяйство и застегивает молнию с пугающим зевком. Женщина глядит в сторону. Что, остались брызги на штанах?

Он больше не в джунглях, он должен все время теперь думать о таких вещах. Накатывает желание убежать из этой слишком ярко освещенной комнаты, от беспорядка, который он устроил.

Покончить с этим, говорит он себе.

– Вы обе слышали, что сказал тот мужик в лаборатории, и я надеюсь, что мне нет нужды это повторять.

– Нас проверяли, – говорит негритянка.

– Я это знаю. Я тоже проверял.

– Да, сэр.

– Это моя работа – проверять все.

– Я сожалею, сэр.

Почему эта женщина все усложняет?

Почему другая женщина, намного более красивая, куда мягче на вид, не скажет чего-нибудь? Воздух в комнате становится влажным и смрадным, точно они на болоте. Воображение, ничего более. Его сердце тяжело бьется. Он тянется за мачете, но того нет. Хотя есть «прывет». Отличный заменитель. Он жаждет схватить эту штуку покрепче.

Стрикланд выдавливает смешок через стиснутые челюсти:

– Смотрите. Я вовсе не поклонник Джорджа Уоллеса. Я думаю, у негров есть свое место. Да. На рабочем месте, в школах – те же самые права, что и у белых. Но вы, люди… Нужно поработать над своим словарем. Ты слышишь сама себя? Повторяешь одни слова. В Корее я сражался рядом с негром, который был осужден за то, чего он не делал, поскольку когда судья захотел его расспросить, то черный только и смог выдавить, что «да, сэр» и «нет, сэр». Именно поэтому столько ваших мы вынуждены сажать в тюрьму. Не имею в виду ничего личного. Я слышал, что они закрывают Алькатрас в следующем месяце и что там почти нет ваших, хотя там сидят худшие преступники этой страны. Большое достижение для вашей расы. Ты должна гордиться.

Ради всех чертей, о чем он болтает? Алькатрас?

Эти уборщицы наверняка решат, что он безумец, и в ту секунду, когда он уйдет, комната огласится их смехом.

Пот стремится по его лицу, стены сжимаются, температура стремительно растет. Стрикланд кивает, видит пакет с леденцами, подхватывает его и торопливо шарит внутри. Он не моет руки перед этим. Уборщицы точно это заметят. Отвратительно, отвратительно.

Он сует зеленый шар в рот и еще раз смотрит на испуганную женщину.

– Кто-нибудь из вас, дамочки, хочет сладкого?

Но леденец на вкус как лошадиное дерьмо, и он сам не может разобрать, что говорит. О да, они будут смеяться, в этом нет сомнений. Гребаные уборщицы, гребаные. Ему нужно пожестче вести себя с учеными, не испортить дело, как это случилось здесь.

«Оккам» отличается от «Жозефины».

Он убедится в том, что каждый здесь поймет – именно он, Стрикланд, тут главный. Не Дэвид Флеминг, лакей Пентагона, не доктор Боб Хоффстетлер, добренький биолог.

Он поворачивается на пятках, поскальзывается. Надеется, что на мыльной воде, не на моче. Он хрустит леденцами так громко, что не слышит собственных шагов, он хватает «прывет» с раковины.

Капля крови, вероятно, отвалилась. И уборщицы сотрут ее.

Но они запомнят ее. Запомнят его. Отвратительно, отвратительно.

15

Когда Стрикланд предложил им леденцов, это только добавило болезненной сладости к отвратительной сцене.

Элиза потеряла вкус к конфетам в том возрасте, когда почти все дети готовы убить за них. Даже сахарные пирожные, которые Джайлс порой приносил ей из «Дикси Дау», царапали ей горло.

Она вспоминает, как возникло ее отвращение: маленькой она глазела, разинув рот, на взрослых, в каждой мелочи столь же непостижимых, как и Стрикланд. В глазах людей, имевших тогда с ней дело, она не была ребенком с инвалидностью, ее называли глупой и непослушной.

Приют для сирот носил приятное имя «Балтиморский дом для маленьких странников». Но попавшие туда дети сокращали до просто «Дома», и это звучало очень иронично, поскольку он меньше всего походил на дом, описанный в книгах.

Безопасность. Комфорт. Веселье. Качели. Песочницы. Объятия.

Старшие дети могли показать тебе хозяйственные постройки, где находилось оборудование со штемпелем, на котором читалось прежнее имя Дома: школа Фенцлера для слабоумных и идиотов.

К моменту появления Элизы дети, чьи личные дела когда-то носили отметки «даун», «кретин» или «дефективный», были переименованы в «умственно отсталых», «задержавшихся в развитии» или «оставленных родителями». В отличие от еврейских или католических приютов, расположенных по соседству, миссия Дома состояла в том, чтобы сохранить тебя в живых, и только, чтобы когда тебя вышвырнут на улицу в восемнадцать, ты смог найти черную работу.

Дети Дома могли объединиться, точно так же как уборщики «Оккама» могли бы, но вместо этого недостаток еды, любви и заботы порождали жестокость, циркулирующую по кругу, словно кашель, и каждый знал, какие у его или ее конкурентов болевые точки. Тебе отправили в Дом, поскольку твои родители бедны? Тогда ты Голодная Гвен. Родители умерли? Ты Кладбищенский Карл.