Марфа усмирила руки, и слезы перестали литься, только носом шмыгала. Егор стоял безучастно, как мумия, которую подняли из гробницы и которой было тошно принять вертикальное положение, смотреть на живой мир.

Камышин отвернулся, чтобы вытереть слезы украдкой, потом дернулся, развернулся и ладонями вытер лицо. Чего стыдиться праведных слез?

Камышин заговорил почему-то строго, в его тоне больше было суровости, чем отеческой доброты. Будто он гнался за виновником горя, за врагом, противником, не поймал и теперь злится.

– Егор! Застыл в дверях, как неродной. Проходи, снимай ботинки. В душ, потом завтракать. Побрейся! Хватит траур на лице носить. Траур не на физиономии, а в сердце. Марфа! Стакан водки ему на завтрак! И мне… полстакана… четверть. Потом пусть спать ложится и дрыхнет до морковкиного заговенья. Ну, случилось! – взмахнул руками Камышин, почти в точь как Марфа. – Ну, умерла Дарагуль! Так вышло, так есть! И хватит стенать!

Никто из них не стенал, ни слова вслух не произнес. Но, казалось, дышать невозможно от криков беззвучных.

– Егор?

– Я вас слушаю, Александр Павлович.

– В ванную – мыться-бриться, – повторил Камышин. – Надеть чистое. Завтрак, водка и спать. Приказ понятен?

– Так точно, – со слабой усмешкой ответил Егор и поковылял в ванную.

Он проспал почти двое суток. Когда очнулся, никого не хотел видеть, ни с кем разговаривать, просил его извинить. Приходили Настя с Митяем, Илюша, видели его спящим. Нюраня в тот момент гостила, Егор ее не заметил, потому что на глаза не лезла, с девочками играла, уводила их на улицу. Так они выбегивались, что падали замертво.

Егор, побритый, выспавшийся, стал еще страшней бородатого. Мощи, а не мужик. И все-таки он держался. Не за Маню, не за свой долг ее поднять-вырастить. По взглядам было видно. Так ему больно на дочь, похожую на мать, смотреть, что зажмуривался. Держался за что-то свое, Марфе непонятное. Но ведь главное, что держался!

Марфа не отпустила его до девяти дней, до поминок. Егор не хотел никаких поминок, Марфа настояла. Чтоб по-людски, по-христиански. Она и Васю с Марьяной из Москвы вызвонила: приезжайте хоть на день, обратно с Егорушкой вернетесь, ему одному сейчас негоже оставаться, совсем высохнет. Аннушку Марфа найти не сумела. Слала телеграммы по последнему адресу – адресат выбыл. Теперь ждать письма от Аннушки с нового места. Очень Аннушка была бы сейчас кстати. Она расстроится, что не смогла утешить брата в горькую минуту.

Егор думал, что поминки превратятся в бесконечный плач, в болезненное отщипывание кусочков сердца. Потом смирился и махнул рукой. Еще больнее быть не может, а сердца у него не осталось.

Неожиданно для него поминки оказались не заунывным действом, а светлым и даже с улыбками застольем. Никто не причитал, не проклинал судьбу и не пускал слез. Вспоминали Дарагуль: у каждого имелся какой-то рассказ, эпизод, с ней связанный, часто – смешной. И слова: «Светлая память!» – после каждого рассказа-тоста, перед тем как выпить, не чокаясь, для всех сидящих за столом были не пустым звуком, не ритуальным заклинанием. Его родные действительно любили его жену и будут помнить.

Спустя два месяца Егор получил от Аннушки письмо. О смерти Дарагуль сестра узнала от тети Марфы. Аннушка писала сердечно, трогательно, чувствовалось, что много плакала. Деликатно спрашивала, была ли Дарагуль крещеной? Чтобы молиться за спасение ее души. Егор понятия не имел о вероисповедании умершей жены.

Маня осталась у Марфы навсегда. Марфа не лукавила, когда говорила Егору, что с двумя внучками ей легче. Один ребенок – в два глаза смотри, два ребенка – вполглаза присматривай. Потому что они сами себя занимают, играют.

Егор никогда не заводил разговор о том, чтобы забрать дочь. Ему некуда было ее забирать. Он превратился, как говорила Марфа, в бродягу. Была такая порода мужиков в Сибири – охотники, артельщики, золотоискатели. Ни семьи, ни дома, ни хозяйства – усидеть на месте долго не могут, тянет их в тайгу неудержимо. Порода не перевелась и по сегодня. Геологи, нефтяники, рыбаки, полярники. Им чем суровей условия, тем больше интереса. Конечно, какой интерес ходить на работу к девяти утра и возвращаться после семи! Одно слово – бродяги.

Егор бо́льшую часть года проводил в экспедициях. Изучал зоопланктон в Баренцевом, Охотском, Беринговом морях. Потом стал полярником – работал биологом на полярных станциях в Арктике и в Антарктике. Отпуск у него был длинный, по три месяца, из которых один проводил в Ленинграде, с дочерью. Возвращался в Москву, обрабатывал результаты, публиковал статьи, книги – определители зоопланктона северных морей России, защитил кандидатскую диссертацию. И снова отправлялся в места, где никакая живность, кроме человека, не выдержит.

Егор не был краснобаем, но, когда его просили, рассказывал об экспедициях. Про святое место на полярной станции – дизельную электростанцию, при которой всегда дежурный. Если станция остановится, жизни останется на полчаса, никакая одежда или костры не спасут. Зимой в Антарктике за минус 60, летом «жара» – минус 30–50. И еще сильная нехватка кислорода, высокое давление, разреженная атмосфера, осадков выпадает мало, поэтому почти абсолютная сухость. Акклиматизация у многих больше месяца занимает. Быстро ходить, поднимать тяжести, делать резкие движения нельзя – сразу темнеет в глазах, одышка, а то и обморок. Егор рассказывал, как в таких условиях люди работают, ведут исследования, ликвидируют аварии, пишут оптимистические письма домой. Взаимовыручка у полярников не черта характера, а способ выживания.

Егор рассказывал, а у Митяя, Степки, Василия, Илюши появлялась в глазах тоска – завидуют, понимала Марфа. В каждом мужике живет бродяга. Дык ведь если бы Дарагуль не умерла, не мотало бы Егора по Северам!

– Есть у тебя женщина? – спрашивала она племянника.

– Есть. Зовут Ирина.

– А дальше? – допытывалась Марфа, которой имя ничего не говорило.

– Дальше у нее есть сын, тяжелый инвалид с рождения. Воспитывает сама, в интернат не отдала.

Егор всегда честно отвечал на вопросы, то есть из него клещами надо было тащить.

– Что родной отец? Бросил их?

– Да. Подлец с идеологией. Я ему, кстати, морду набил.

– Егорушка!

– Все нормально. Мы работаем в одном институте. Ушел ты от жены и больного ребенка и помалкивай. А он не затыкался, мол, бессмысленно свою драгоценную единственную жизнь испортить ради урода, который не способен оценить жертву. Мальчик Ирины, Саша, он… как дикий волчонок, не говорит, только воет, никого, кроме Ирины, к себе не подпускает. Я раз сказал доблестному отцу – заткнись, два раза сказал. Не внемлет. Оправдывается, очень нам нужны его аргументы! Я не выдержал, врезал ему по бесстыжей харе. Ребята меня поддержали.

– Добили? – ахнула Марфа.

– Нет, просто посоветовали перевестись в другой отдел.

Тетя Марфа переваривала услышанное. Егор не стал продолжать. Не рассказал, как через несколько дней ему позвонила Ирина, которой стало известно про избиение и обструкцию бывшего мужа. «Приезжай ко мне, пожалуйста, – попросила она. – Мне хочется повеситься». Он приехал и остался.