Сколько можно выносить унизительное положение? Одно дело поддержать Василия, когда его песочили на парткоме, другое – терпеть, когда все открылось, косые взгляды, отвечать на нелестные вопросы или выслушивать сочувственные уверения в том, что у них прекрасная, хоть и не официальная семья. Медичка, законная жена Васи, когда они оставались с глазу на глаз, могла бросить Марьяне в лицо оскорбления. И ведь не пожалуешься Васе, не скажешь ему: Галя меня обозвала шлюхой, которая увела у нее мужа. Мол, она была девушкой честной, когда тебе отдалась. А меня ты, по ее мнению, к люстре подвешивал в животной страсти. И до сих пор я тебя удовлетворяю постыдными методами проститутки. Вася бы только удивился: «Зачем слушать глупую дуру?» Когда Марьяна дарила Володе и Косте подарки, о которых они давно мечтали (настольные игры, футбольный мяч, тома Детской энциклопедии), мальчики говорили: «Мы скажем маме и бабушке Пелагее, что это папа купил».

Настя не умела анализировать чувства и делать выводы из мотивов и поступков с научной, бесстрастной логикой, как научилась Марьяна в кругу ученых. Настя твердо знала, что Марьяне, в отличие от нее, Насти, не нужно умных разговоров. Когда Марьяна походила на куклу-марионетку, забытую кукловодом, брошенную в углу, Настя вела ее в Русский музей или в Эрмитаж. На экскурсию к одной картине. Рассказывала о художнике, о конфликте со временем (необязательном) и конфликте страстей (обязательном), об истории создания полотна, его восприятии современниками и потомками, о композиции и технических средствах достижения потрясающего эффекта. Она приводила к тем картинам, которые не просто любила, с которыми чувствовала пребывание в общей Вселенной. Многие, но не все из полотен ей открыл Митяй – давно, еще до Войны. Теперь он редко ходил в музеи, только на интересные выставки.

После музея они обедали в ресторане на Невском, пили кофе с мороженым и пирожными, шли пешком до театра или консерватории – их вечерняя программа. Они не говорили о мужьях и детях, как это бывало, когда Настя пребывала в эмоциональной раздраенности, – они обсуждали театральные постановки, книги, статьи в «Литературной газете» и публикации в толстых журналах.

Вася, открывая им дверь поздним вечером, спрашивал:

– Ну как, девочки? Культурки хапнули?

Митяй хмельно смеялся, вряд ли слышал в словах брата нарочитую вульгарность. К вечеру, к каждому вечеру, Митяй был изрядно пьян.

В этот момент Настя и Марьяна чувствовали свое особое единение. Особое, потому что не от врагов или недоброжелателей, а от любимых мужчин отъединение. Потому что все виденное, слышанное, переговоренное за день поднимало их над этими пропьянствовавшими братиками.

– Завтра поедем на дачу спасать тетю Марфу от детской орды, – говорила Марьяна, когда они укладывались спать в отдельной от мужей комнате.

Отдельной, потому что от мужей несло перегаром.

– Но если ты снова устроишь «Зарницу», в старом прочтении – «казаки-разбойники», – отвечала Настя, – то я отказываюсь быть пулеметчицей в засаде. Пойду в санитарки, как Вероника. Ты у стеночки? Залезай.

– У меня идея устроить облегченный вариант «охоты на лис».

– Где мы возьмем лисиц?

– Это не натуральная охота на зверей, а радиоспорт. Люди в наушниках, с антеннами в руках бегают по лесу и пеленгуют друг друга. В нашем варианте будут записочки, по цепочке: нашли одну, в ней координаты другой… и так до приза.

– Торт надо бы купить, не успеем до электрички, – сонно бормотала Настя. – Марфу попросим каравай испечь…

Они уже давно отказались от личных призов в играх и соревнованиях разновозрастных детей. Отчаяние проигравших было душераздирающе безутешным.

Они повозились на постели, прижимаясь друг к другу спинами, обнимая каждая свою подушку. Заснув, напоминали сиамских близнецов с общим позвоночником. Но вряд ли сросшиеся сестры могли бы дружить так, как дружили они.

Митяй хорошо зарабатывал. Помимо кинотеатра, брал заказы в художественном комбинате – шаблоны Досок почета, наглядная агитация, спрос на которую резко возрос после разоблачения культа Сталина. Его портреты исчезли с улиц, со стен предприятий, учебных заведений, вокзалов – отовсюду. Их требовалось срочно заменить на Ленина, Маркса и Энгельса, чьи профили, друг за другом, Митяй мог рисовать с закрытыми глазами. На комбинате он подрабатывал, оформляя трудовой договор на каждое изделие. Но еще была халтура – та же наглядная агитация, но без договоров через бухгалтерию, деньги из рук в руки от руководства предприятий.

Мужской долг, который сибиряки-предки понимали как неустанную заботу об укреплении хозяйства, трансформировался у Митяя в погоню за деньгами.

Они купили кооперативную квартиру, потом автомобиль «Москвич». У многих женщин в шестидесятых годах было по два платья – на лето и зиму. Сносилось одно, то есть до дыр протерлось, шьется новое на замену. А Настя у великолепных питерских модисток заказывала наряды – от нижнего белья до пальто. Втридорога переплачивала спекулянтам за импортную обувь и сумочки. Маникюр, педикюр, стрижка, завивка, укладка волос – без очереди, благодаря щедрым чаевым. Настя все больше походила на свою маму, для которой внешний лоск, изысканность были сутью бытия. Настя помнила, как перед войной мама радовалась присоединению прибалтийских территорий. От политики мама была страшно далека, но из Прибалтики хлынули модные вещи, косметика – от спекулянтов, конечно. Настя была комсомолкой и презирала маму, вокруг которой крутились скользкие личности, и презирала папу, который (коммунист!) потакал маминым прихотям. А теперь все повторилось с ней самой, она превратилась в «даму полусвета», как она себя не без иронии называла. Только папа никогда не был пьницей, хотя и ценил выпивку под хорошую закуску.

Митя губит свой талант. Митя не хочет ее слушать. Мите нравится, что она выглядит стильно. Митя алкоголик.

Настя десять лет терпела пьянство мужа. Хотя какое уж терпение, когда срываешься за полночь, мчишься на такси в мастерскую. Находишь его там – спящего в одежде на топчане. И это счастливый вариант. Потому что чаще не находишь и не знаешь, где искать, случился ли у него приступ, валяется ли он в канаве, под забором, на панели, и люди обходят его брезгливо, не зная, что после эпилептического припадка Митя несколько часов спит беспробудно. А на дворе зима, или ранняя осень, или поздняя холодная весна. Замерзнет, погибнет! Обратно на такси домой. Утюжить до рассвета территорию от шоссе до их дома – он мог приехать и не дойти. Шесть утра, вернуться домой, приготовить Илюше завтрак, сделать хорошую мину – папа заночевал в мастерской, у него срочная работа. Илюше шестнадцать лет, он все прекрасно понимает, он играет в мамину игру: папа много работает, очень устает…

Если бы Митя на минутку задумался, трезво включил мозги, заметил бы, что сын давно ни о чем его не спрашивает, не советуется, не говорит на отвлеченные темы, даже про свой любимый спорт.

Настино мужественное подавление в себе сумасшедшей мамы гармонично вросло в Илюшины потребности самостоятельности. Он обладал средними способностями в музыке и в рисовании, средне учиться в школе, был начитан, культурно информирован, хорошо воспитан и знал цитаты из классической русской литературы и, что важнее, из советских фильмов. Когда они отдыхали на юге, про Илюшу говорили: настоящий петербуржец!