– Что в ней сообщалось? – Вернер подобрался, привычно посуровел, будто присутствовал на заседании штаба флотилии и от него ждали соответствия его капитанскому рангу. А впрочем, этого ждали тоже. Иначе зачем было звать?

– На Волге происходят неприятные события. Наше наступление сорвано, все замерли в ожидании. Чем кончится, неизвестно, а в России нынче суровая зима.

Кажется, в Берлине стало не до нас, – холодно поведал ему плохие известия Ховен.

– Вы хотите сказать, что про нас забыли? – осведомился Вернер, еще не очень для себя осознав услышанное.

– Не знаю. Но все возможно. Лето здесь короткое, и если «Швабия» не прибудет в ближайшее время, ее появление станет просто бессмысленным. Нам срывают график работ, а спросят, между прочим, с меня. К тому же с запасами у нас не Лукулловы пиры. Это так, к сведению, на всякий случай.

– Если можно, поконкретнее. Я, как понимаю, теперь ваш начальник штаба?

– Ну, с топливом еще туда-сюда. Мазута и бензина хватит на полгода. Это если не трогать ваши резервы. Но я подобное делать не намерен, ваша лодка должна быть на ходу. Спирта у нас двенадцать бочек по сорок литров, из них одна – медицинского. Ваше продовольствие, помноженное на наше, позволяет без существенного ограничения пайка продержаться около трех месяцев. Вот со взрывчаткой беда. Мы могли бы начать закладку новой шахты, но увы. Если бы вы согласились пожертвовать пару боевых торпед?

– Все это несколько неожиданно, – Хартенштейн призадумался. – Пожертвовать, конечно, можно. Почему бы и нет? Только, боюсь, они мало приспособлены для ваших нужд.

– Ничего, мои подопечные доведут до ума. Я советовался с Бохманом и Ени, оба говорят, что возможно. Не хотелось бы срывать программу строительства, да и исследовательскую тоже. Если вы еще не поняли, база 211 – последний приют. На самый последний случай.

– Это пораженческие настроения, герр гауптштурмфюрер Ховен. В боевых условиях я обязан… – капитан даже привстал от возмущения, рука непроизвольно потянулась к кобуре.

– Да бросьте вы с вашей пукалкой. Неужто собрались стрелять в меня? Жаль, что не по адресу, – и Ховен неприятно засмеялся. – За энтузиазм хвалю. Но приказ получен свыше. Поэтому советую направлять ваши азартные и праведные негодования в Вевель-сбург или прямо в ставку. Надо предусмотреть и самый печальный исход. А спасти жизнь фюрера мы, его подданные, должны любой ценой. Это как знамя. Вы согласны, капитан? Даже если рухнет весь Третий рейх, сердце его должно биться в другом месте. Пусть и во льдах. Пока жива идея – живы и мы.

– Если так… – Вернер развел руками. На него словно вылили ушат холодной воды. И вправду, чего он развоевался? Сидит тут в тепле, когда там, в Атлантике, гибнут лучшие из лучших, его друзья, между прочим. А ему, Вернеру, поручено, может, самое важное дело на земле. Спасение фюрера и чести всей нации. Только не рано ли спасать? – С чего вы решили, будто обстоятельства столь плохи?

– Ничего я не решил. Может, еще все обойдется. И завтра на горизонте мы увидим штандарт нашей «Швабии», узнаем, что доблестный вермахт вторгся за Волгу. А вы вскоре заделаетесь киевским помещиком и станете рассказывать в старости вашим внукам, качая их на коленях, как морозили себе задницу в антарктических льдах во славу империи, и фюрер собственной рукой пожаловал вам Рыцарский Крест уже с Дубовыми Листьями. За предусмотрительность и преданность.

– Что же… Какие будут сейчас указания? – понуро и покорно спросил Вернер.

– Посидим. Выпьем тет-а-тет, как говорят французы. Должен же я понять наконец, что представляет собой мой новый заместитель? Впрочем, с вами, капитан, и так наперед все ясно. Долг, присяга, салют папе Деницу. Вот вы меня за предателя вдруг вздумали держать. Только известно ли вам, каков девиз СС? Знаю, вы, флотские, нас терпеть не можете, белая кость, морская кровь. А девиз хорош: «Твоя честь – твоя верность». Я этого правила неукоснительно придерживаюсь. Хотя успехами хвалиться мне здесь не перед кем, и захотят ли те успехи оценить в будущем, один Господь ведает.

Тут Лео Ховен несколько покривил душой в воспитательных целях. В обыденной жизни он отдавал предпочтение иному лозунгу, который так любил повторять в узком кругу его непосредственный начальник рейхсфюрер Гиммлер. «Казаться немного большим, чем есть на самом деле». Очень действенное руководство, если следовать ему с умом. А иначе нельзя. Особенно на здешней базе. Хартенштейн со своим плавучим железным ящиком каким путем явился, таким и уберется скоро восвояси. Как только придет «Швабия». Ведь рано или поздно она обязательно придет. О противном варианте Лео и думать не хотелось. Вообще-то капитану и его экипажу он был даже рад. Конечно, проблемы неминуемы. Боевое подразделение, подводники всегда считались флотской элитой, попробуй удержи контроль, тут помимо авторитета надобна и жестокость. Но в меру, в меру. Зато! Это «зато» и было самым главным в рассуждениях Лео Ховена. Однажды забрав власть, дальше можно заботиться только о своевременном ее укреплении. И никаких тебе вопросов «зачем?», «а смысл?», «вы хорошо все обдумали?». За два года сидения на антарктических просторах пустых разглагольствований он наслушался вдоволь. Понятно, без гражданских не обойтись. И чтобы не проходили ни по каким документам. Плюс специфика «Аненэрбе», секретного отдела, подчиненного лично ему, Ховену. С одной стороны – народец здешний хлипкий, чуть что, наушничают друг на дружку, разве кроме лентяя Геделе, но радист как бы существует в полуспящем состоянии, с него спрос иной. Интеллигенцию, конечно, запугать и придавить раз плюнуть. Но вот беда, после опять непременно поднимутся и станут нудить свое «а почему?», «а зачем?», как лернейская гидра, первую голову долой, две другие вырастут. Положиться на них нельзя. Без своей преданной троицы он бы вообще за это дело не взялся. Только Медведь, Волк и Лис могут держать под контролем здешнюю ситуацию. Потому что они-то как раз и есть наглядное и неразрешимое «почему?», страшное и непреодолимое. Хотя дурачок Бохман даже их желает постичь умом, разложить на формулы, составить описание и принципы моделирования. Будто его графики смогут объяснить суть, которую вообще никакими уравнениями представить нельзя. Суть – она вопрос веры. Однако медальончик с руной тот же Бохман исправно таскает на груди. Вот тебе и материалист! И еще дразнит, слегка и с опаской, самого Ховена, мол, он, гаупштурмфюрер, хоть и офицер, а мракобес. Отравленный с детства пангерманским мистицизмом. Как будто ему, Лео Ховену, доставляет удовольствие возиться со всей здешней шушерой. Да случись его воля, победа Третьего рейха и мир на земле, рванул бы в Гималаи, в Тибет, взял бы с собой Медведя, Волка и Лис и стал бы жить. Плюнул бы даже на исследования, это ведь глупость – исследовать божьи чудеса. На них нужно взирать, их нужно хранить. Вот этим бы и занялся.

Что он вообще понимает, этот Бохман, самонадеянный шут короля Лира? Дюссельдорфский либерал, задравший лапки вверх перед новой властью, ей же и продавшийся на заводы Мессершмидта. Папаша его служил мастером на пуговичной фабрике, сынок, гляди, дорос до дипломированного инженера. Тошнит его от таких выскочек. А ведь он, Лео Ховен, – сын Винценца Антона Ховена, знаменитейшего баденского профессора-диетолога, хозяина клиники и шикарного поместья. Дед его – берлинский адвокат, выпускник Гейдельберга, и дед его деда – тоже. И мать, венгерка, красавица, графская дочка, с детства внушавшая маленькому Лео убеждения о невозможности для него равенства с так называемым простонародьем. Он и в университете держался свысока, пускай учился ничуть не лучше других, а многое давалось с трудом. Жаль, поздно понял, что поприще медицинское – не его стезя. Тогда решил идти добровольно лабораторной дорожкой, практикующий врач из него бы не вышел все равно. Лео не любил людей, а это делало невозможной успешную карьеру. Микробиология его не прельщала, эпидемиология – ни в каком варианте, но вот генетические изыскания оказались по душе. Хотя многие серьезные ученые и называли Ховена шарлатаном. Впрочем, генетику он вскоре бросил тоже. Потому что к этому времени в Берлине кардинальным образом переменилась власть, и этой новой власти Лео Ховен пришелся как нельзя более ко двору. В ту пору еще только создавалось официально расовое бюро, и Лео оказался одним из первых его сотрудников, между прочим, зачислен в штат согласно своим убеждениям, не из корысти. Мистик? Что же, пусть и мистик. Он более верил в интуитивное восприятие и чутье, чем в самые точные расчеты и эксперименты. А когда в тридцать пятом свихнувшийся на спиритических видениях и порнографии штандартенфюрер Зиверс позвал его в только что созданное «Наследие предков», он немедленно согласился.