Несколько недель спустя, когда я был в Пало-Альто — собирал материал для одной статьи, — мне позвонила сестра Билли: он в Бостоне, госпитализирован, и общая ситуация, мягко говоря, так себе. Трудно было сказать, не сгущает ли краски его сестра, с которой мы к тому же ни разу в жизни не виделись, но я решил не испытывать судьбу. Отменил встречу и назавтра ранним утром уже сидел в самолете.

К тому времени, как я добрался, Билли уже ничего не соображал. Лежал на больничной койке в окружении полдюжины людей и стонал, скулил. Я держал его за руку, что-то ему шептал. Невозможно было сказать, понимал ли он, что я здесь, что это я.

Следующие четверо суток мы посменно дежурили у его кровати. В день, когда он умер, нас было шестеро: его сестра Сью Энн Локасио, Дженис Редман, Мари Хау, Ник Флинн, Майкл Клейн и я. Весь тот день он почти непрерывно стонал и кричал: мы не могли определить, что его мучает — боль, кошмары или то и другое. Ближе к вечеру мы с Ником и Майклом вышли поужинать, и, пока нас не было, он умер. В окружении трех женщин. Его глаза были по-прежнему открыты. Лицо было пустым. В комнате стояла ни на что не похожая тугая тишина: такая, наверное, бывает внутри воздушного шарика. Свет, казалось, приглушили, хотя, конечно, это было не так. Через некоторое время ко мне подошла Мари.

— Я спросила медсестру, что теперь, — сказала она еле слышно.

— И что теперь? — спросил я.

— Говорит, они обмоют его и перенесут вниз.

— Ясно.

— Я еще спросила, возможно ли, чтобы вместо них его обмыли вы втроем. Вы ведь не против?

Я кивнул.

Откинул одеяло, снял с него больничную пижаму. Он был теплым, все еще был собой. Я закрыл ему глаза. Вроде бы мелодраматический жест — как будто я видел это в кино и теперь повторяю для пущего эффекта, — но у меня возникло ощущение, что его глаза необходимо закрыть. Веки были мягкими, податливыми. Я почувствовал, как щекочутся его ресницы. Хотя в его взгляде не было ничего даже отдаленно пугающего, с опущенными веками он выглядел менее неживым. Мы с Майклом и Ником обмакнули полотенца в теплую мыльную воду. Обмыли лицо и тело. Его бледное горло, его бледную мясистую грудь; коричневато-розовые соски чуть крупнее четвертаков; кустик темных лобковых волос; наконец, его член, темно-розовый на самом кончике, окаймленный лиловым, склонившийся к тестикулам под едва заметным углом. Мы перевернули его на живот, обмыли спину, зад и ноги. Затем снова перевернули и накрыли его одеялом.

Это было в октябре. В январе мы развеяли его прах. По поводу того, где именно стоит это сделать, возникла небольшая дискуссия. Сью Энн сказала, он упоминал о каком-то любимом месте в дюнах, куда ходил медитировать, — и мы с Мари недоверчиво переглянулись. Насколько нам было известно, Билли никогда не ходил в дюны медитировать и вообще сторонился песка. Видимо, он сказал это просто чтобы успокоить сестру — мол, с духовной жизнью у него все в порядке.

Ник предложил развеять прах над океаном, но мы все сошлись на том, что Билли, даже сидя у себя в гостиной, не сказал бы наверняка, где находится океан. Куда более уместным казалось высыпать его прах на старый засаленный диван и включить телевизор, но и эта идея вызывала сомнения. Выбор в итоге пал на соляную топь в дальнем конце Коммершиал-стрит, где уже покоятся останки множества мужчин и женщин.

Накануне назначенного дня мы с Мари отправились туда, чтобы найти подходящее место. Стоял пронизывающий холод, снега навалило почти до колен. Мы то и дело проваливались в лужицы с ледяной водой. Не раз и не два говорили друг другу: «Вот здесь вроде ничего, и от дороги не слишком далеко, а если сощуриться, так вообще миленько». Время от времени мы выкрикивали его имя — скорее с раздражением, чем со скорбью; полагаю, он бы оценил или, во всяком случае, не стал обижаться. Ему самому все эти перфекционистские заморочки были чужды.

Тем не менее, когда мы нашли то самое место, сразу это поняли. Высокая дюна, стоявшая, казалось, ровно на полпути между городом и водой. Оттуда с одинаковой четкостью были видны и серо-голубая полоска океана, и Провинстаун с его окнами и крышами. Мы постояли немного в морозной тишине, окруженные обледеневшими песками, посреди снежных полей, исполосованных солнцем. Вдалеке, промеж заснеженных дюн, на волнах болталась рыбацкая лодка. Чайка скрипнула в вышине и нырнула в полынью с водянисто-снежной жижей. Скоро придет время разбирать кухню Билли, решать, что делать с его столами, стульями.

На следующий день — нас было человек десять — мы перенесли прах в любимой вазе Билли, которую сделала ему Дженис, и развеяли над дюной. Холод был неправдоподобный, отупляющий, мороз будто выжигал из воздуха все случайные частицы, делая его таким чистым, что дышать было почти невозможно. Оставшийся от Билли пепел был кремово-серым, с вкраплениями серовато-желтой костяной крошки. Когда каждый из нас взял по горсти и подбросил, отдельные фрагменты его праха, прежде чем осыпаться, зависли на ветру. Они не исчезли, как я предполагал. Крупинки костей отбрасывали крошечные тени на песок у нас под ногами. Никто не произносил поминальных речей. Момент был одновременно торжественный и неловкий. Некоторые из нас едва познакомились. Казалось, мы ждем взрослого, который придет и скажет, что делать. А потом мы пошли обратно в город, пытаясь подобрать слова, которые нам предстоит сказать друг другу. Расселись по машинам, доехали до одного из немногих открытых ресторанов и позавтракали, как делают живые.

Несколько недель спустя мы с Мари поцапались из-за того, что Билли, оказывается, попросил, чтобы, когда придет время, его прах несла именно она; я же, одержимый желанием все контролировать, возомнивший себя центром внимания, вцепился в вазу и всю дорогу не выпускал ее из рук. Когда мы разбирали его вещи, наш общий приятель, едва знавший Билли, как нам показалось, уж слишком бурно радовался, заполучив один из его ремней. Вот, сказала Мари, что делают живые. Мы завтракаем с застрявшими в наших свитерах частицами праха, мы собачимся, выясняя, кто вел себя бесчувственно и почему.

Время от времени я хожу к дюне Билли и что-нибудь для него мастерю. Эти самодельные мемориалы сметает ветром и водой, и мне кажется правильным возводить их снова и снова. Как-то раз на самом верху дюны я вкопал длинную палку — будто флагшток. Однажды нашел верхушку заостренной штакетины, по форме напоминавшую домик; закрепил ее на песке и окружил забором из мелких прутьев.

В самом центре, у входа на пирс Макмиллана, городское торжество безвкусицы достигает своего апогея. Больше всего это место напоминает ярмарочную аллею с аттракционами. Кажется, будто во всех лавках здесь продаются одни и те же сувенирные футболки, а машина для приготовления соленых тянучек, демонстративно выставленная у одного из магазинов, яростно пыхтит с утра до самой ночи. На пересечении Коммершиал и Стэндиш-стрит, где трафик в летний полдень порой напоминает пробку в Калькутте, вам может посчастливиться увидеть конкретного регулировщика — дюжего мужчину за шестьдесят, поддерживающего движение, насколько это вообще возможно, при помощи свистка, вечно торчащего у него изо рта, и серии пируэтов: вот он стоит лицом к потоку машин, идущих в определенном направлении, машет им, чтобы проезжали, затем резко разворачивается — этакий балетный полуоборот, — тормозит одностороннее движение, кивком головы пропуская остальных. Он похож на мрачноватую версию одного из танцующих бегемотиков в «Фантазии» Уолта Диснея.