Да, теперь до него дошло: поначалу он не разобрался в ней, шутливая болтовня предыдущих вечеров была лишь пристрелкой, и то, чего хочет от него эта самоуверенная американка — чем бы оно ни оказалось, — Владимир не в состоянии ей дать.

Ибо рано или поздно она осознает ограниченность человека, которого в зрелом возрасте двадцати пяти лет родная мать наконец научила ходить. Разве можно иметь дело с таким человеком, думал Владимир. Для этого нужно обладать терпением Халы, а возможно, и ее жалкостью; очень сомнительно, чтобы у этой холеной молодой женщины имелось и то, и другое.

— Этот толстый тупой женоненавистник… — продолжала Фрэн. — Он возомнил, будто стоит ему прокричать «сифилис», как все девушки бросятся ему на шею. Бедная Чандра. А та… крупная женщина в наряде маленькой потаскушки. Что ей у нас понадобилось? Она-то зачем приперлась? (Владимир помотал головой и уткнулся лицом в подушку размером в полкровати, в наволочке со сценами из венецианской жизни.) Мы с друзьями придерживаемся достаточно широких взглядов, но всему есть предел. Эти люди вели себя непростительно.

— Они выросли у телевизора, — промямлил Владимир в спасительную подушку. — Они искали призы в коробках с хлопьями. Они — продукт этой культуры, американской культуры двадцатого века, империалистической по определению. — Однако он приписал своим друзьям слишком большую долю вины, в то время как на повестке дня стояло самобичевание. Владимир заметил свою оплошность.

— По правде говоря, по сути я расстраиваюсь не из-за них, — сказала Фрэн. — Они пришли и ушли, я их больше не увижу. Но как это характеризует тебя? Жизнь, которую ты до сих пор вел? Ты — очень умный и необычный человек. Начитанный, образованный выходец из другой страны. Как тебя угораздило связаться с этими типами?

Владимир вздохнул.

— Как бы тебе объяснить? — Он призвал на помощь литературу. Он призвал на помощь подтекст. И в конечном счете образование не подвело. — Помнишь рассказ Хемингуэя «Убийцы»? — спросил он. — Когда убийцы приходят за боксером, что он говорит?

— «Я попал не туда».

— Вот и я тоже.

— Верно, но, цитируя Хемингуэя, мы тем не менее отнюдь не склонны оправдывать женоненавистничество и чувство расового превосходства, определяющие структуру его произведений.

— Разумеется, нет, — согласился Владимир. — Ни за что.

Фрэн потрепала его по затылку, по мягким выпуклостям и костистым выступам. Дружеское прикосновение оказалось весьма кстати после ночи, что они провели вместе. Это прикосновение граничило с нежностью, и пусть ночью он упивался ее властными ухватками, немного обходительности тоже не помешает.

— И что ты намерен делать? — спросила Фрэн.

— С чем? С женоненавистничеством?

— Нет, с попаданием не туда. Теперь это станет твоим стилем жизни?

— «Жизнь» и «стиль» тут совершенно ни при чем, — сказал Владимир.

— Кто бы спорил.

Она улеглась на него, прижавшись носом к его шее. Несмотря на резкость очертаний, нос Франчески был мягким и теплым. Она прошептала Владимиру на ухо:

— Знаешь, почему ты мне нравишься? Ты уже догадался почему? Ты нравишься мне, не потому что ты милый и добрый и не потому что ты способен изменить мою жизнь. Кстати, я уже решила, что ни одному мужчине никогда не изменить моей жизни. Ты нравишься мне, потому что ты маленький застенчивый еврей. Потому что ты иностранец и говоришь с акцентом. Иными словами, потому что ты моя противоположность.

— Спасибо.

«Боже мой! — подумал по-русски Владимир. — Она знает меня как облупленного». Маленький, застенчивый, еврей, иностранец, акцент. Что еще о нем можно сказать? Она обозначила все его составляющие. Владимир прижался к Фрэн, ему казалось, что он сейчас умрет от счастья. От счастья и тупой боли, которую ему причиняло сознание собственной недостаточности. Недоделанности.

— А кроме того, — продолжала Франческа, — позволю себе заметить, что моим друзьям ты тоже очень нравишься, а мои друзья значат для меня очень многое. Фрэнк весь вечер только о тебе и говорил. И даже то, как ты обошелся со своими смурными приятелями, произвело благоприятное впечатление. Ты не сбежал, но остался и принял удар на себя, хотя манеры у них просто жуткие. Послушай, Влад, по-моему, тебе необходимо для разнообразия попасть туда. Пообщаться с людьми твоего уровня. Я не считаю себя специалистом в психотерапии, хотя таковой тебе, несомненно, требуется, но кто знает, может быть, я смогу помочь.

На самом деле в своей школьной хлопковой футболочке (тонкий иронический намек на подготовительный класс, сообразил Владимир), с демонстративно длинным носом, на котором держались очки в модной огромной оправе, с изголодавшимися по сну глазами, обведенными черными кругами, Фрэн очень даже походила на специалиста неважно в какой области. И казалась старше. Взрослый человек, обладающий правом выставлять баллы. Честно говоря, она немного напоминала его мать.

— Да, я согласен, — пробормотал Владимир. — Общаться с людьми моего уровня. И даже выше и дальше моего уровня. Эй, ты что делаешь?

— Есть хочу.

Они завтракали-обедали обжигающим карри и сладким кокосовым напитком под порыжевшими золотыми львами, на третьем этаже доходного дома неподалеку от центра, с тарелок, украшенных зелено-оранжевой эмблемой Демократической Социалистической Республики Шри-Ланка.

— Возьми меня за руку, — велела Франческа, когда социалистические тарелки опустели, а ее сизоватое лицо раскраснелось от карри и чая с пряностями. Владимир взял ее за руку.

Она повела его в Музей Уитни, где Владимир полюбовался тремя пылесосами, стоявшими рядком в плексигласовой витрине.

— А-а, — неуверенно протянул он. — Понятно. — Он оперся головой о ее плечо, в ответ его легонько потянули за ухо — таким же жестом игривый Наполеон выразил однажды свое благоволение.

Затем Фрэн повела его в какую-то галерею, где они любовались картиной Киффа[11]«Поэт Владимир Маяковский приглашает солнце на чай», — солнце перепрыгивало через горизонт ради чая с Маяковским и рифмы.

— Да. — На сей раз Владимир чувствовал себя в своей тарелке. — Великолепно, — изрек он, а затем продекламировал стихотворение великого поэта по-русски, за что его одобрительно похлопали по копчику.

Сквозь желтый июльский смог, сквозь пестрые слои нью-йоркской влажности, сквозь волнистую занавесь жары шли эти двое, она в строгой белой футболке, заметно — на европейский манер — пропотевшей под мышками, под футболкой четкие очертания хрупкого тела. А как выглядел ее спутник? Владимиру было все равно, как он выглядит. Ему хватало того, что его видят вместе с ней, не могут не видеть (вот же она, идет рядом).

Однако ему скоро дали понять, что его безразличие ошибочно. В тесном, задымленном благовониями магазинчике в Ист-Виллидже Владимира заставили купить кубинскую рубашку, шелковую, в стиле ар нуво, с «огуречным» узором. Точно такую же рубашку он видел на Вентиляторном, только эта обошлась ему в сумасшедшие пятьдесят долларов. Приобретением в другом салоне коричневых «пролетарских» штанов его экипировка была завершена.