А потом спустилась уютная тьма и дружеская рука взяла его под локоть… Они стояли на тротуаре; в окружающей мути Владимир разглядел такси, проплывшее мимо бледной щеки Франчески.

— Такси, — промямлил Владимир, стараясь удержаться на получивших второе крещение ногах.

— Точно, парень, — подхватила Франческа. — Такси.

— Спать, — произнес Владимир.

— И где Троцкому постелено?

— Троцкому нигде не постелено. Троцкий — безродный космополит.

— Ладно, сегодня твой день, Лео. Я приготовила тебе отличный диван на углу Амстердамской и Семьдесят второй.

— Обольстительница… — шепнул Владимир себе под нос.

Вскоре они сидели в такси, направляясь к окраине мимо знакомого ресторанчика, где Владимир однажды что-то съел — ростбиф из коровы, — но так и не переварил. Когда он снова выглянул в окно, машина неслась по скоростной полосе Вест-сайдского шоссе, все дальше от центра города.

«И зачем?» — успел подумать Владимир, прежде чем кануть в Страну Снов.

…Самолет рассекает восточноевропейские облака, пухлые, как пироги со слоеной начинкой из угольного дыма, бензиновых выхлопов и ацетатных паров. Мать кричит мистеру Рыбакову, перекрывая шум пропеллеров:

— Я помню полуфиналы, как будто это было вчера! Маленький недотепа берет ладью, теряет ферзя, чешет в затылке, шах и мат… Единственный русский мальчик, не попавший на чемпионат страны.

— Шахматы, — фыркает Вентиляторный, постукивая по альтиметру. — Занятие для идиотов и бездельников. Не поминайте при мне шахматы, мамаша.

— Я к примеру говорю! — орет мать. — Провожу параллели между двумя областями — шахматами и жизнью. Не забывайте, именно я научила его ходить! Где вы были, когда он ковылял, как еврей? Ах, самое трудное всегда достается матерям. Кто делает им салат оливье? Кто устраивает на работу? Кто помогает писать сочинения? «Тема вторая. Расскажите о самой серьезной проблеме в вашей жизни и как вы ее разрешили». Самая серьезная проблема? Еврейская походка и нелюбовь к матери…

— Вы бы лучше помолчали, — советует Рыбаков. — Мамаши всегда суетятся, всегда норовят дать мальчику титьку… На, соси! Соси, малыш! А потом удивляются, почему их сыновья вырастают кретинами. Впрочем, он теперь мой Владимир.

Мать вздыхает и крестится, как это у нее теперь принято. Обернувшись, она с довольным видом улыбается встревоженному Владимиру, задвинутому в грузовой отсек; лямки парашюта жгут нежное белое мясо на плечах.

— Уэлл! — кричит Рыбаков Владимиру. — Готов к прыжку, солдатик?

Под самолетом деревенское безлюдье сменяется голубоватой решеткой городских огней. Город, медленно нарождающийся из облаков, рассечен черной петлей реки, освещаемой лишь огнями барж, плывущих вниз по течению. На левом берегу горит неоном название ПРАВА, выписанное кириллицей.

— Мой сын ждет тебя… там! — Вентиляторный тычет пальцем куда-то между буквами П и Р. — Ты его с ходу узнаешь. Такой солидный мужчина, а за ним вереница «мерседесов». Красивый, как его отец.

Владимир не успевает возразить, двери грузового отсека раскрываются, и парашют наполняется холодным ночным воздухом… Смутное ощущение стремительного падения во сне.

Я падаю на землю!

Чувство, не лишенное приятности.

Проснулся он в полдень в Верхнем Манхэттене, в однокомнатной квартире Фрэнка, друга Франчески. Фрэнк, откровенный славянофил, разукрасил комнату полудюжиной домодельных икон с золотистой каймой, а также огромным, во всю стену, болгарским туристическим постером: деревенская церковь с куполом-луковицей, а на ее фоне необычайно косматое животное (бе-е?). Владимир так никогда доподлинно и не узнал, как протекало долгое путешествие в Верхний Манхэттен и как его провели мимо привратника, уложили спать и куда делся хозяин квартиры, — подробности, не удерживающиеся в хмельном сознании. Неслабое первое впечатление, должно быть, он произвел — пятиминутная беседа, а затем неглубокая кома.

Но ведь!.. Но ведь… что? На кофейном столике шведского производства… что он нашел? Пачку сигарет «Нат Шерман», которую он тут же прикарманил, замечательно… А рядом с сигаретами… Рядом с сигаретами лежала записка. Еще лучше. А в записке… теперь внимание… округлым почерком представительницы среднего класса выведена фамилия Франчески (Руокко)… ее адрес на Пятой авеню и номер телефона… И в заключение сердечное приглашение заскочить к ней в восемь, чтобы затем отправиться к одиннадцати на вечеринку в Трайбеку[10].

Ура.

Трясущимися пальцами Владимир вытащил из пачки сигарету — длинный коричневый цилиндр с привкусом меда и золы — и закурил. Он курил в лифте, хотя новые дома такого сорта битком набиты детекторами дыма. Курил, минуя привратника, выйдя на улицу и всю дорогу до Центрального парка. Только тогда Владимир вспомнил о первоначальном плане, пьяной идее, сформулированной прежде, чем он храбро уселся напротив Франчески.

Он двигался по парку, то подпрыгивая, то подскакивая, а иногда и слегка пританцовывая. Какие у него красивые ноги! Какие замечательные русско-еврейские, славяно-иудейские ноги… В самый раз для спринта вдоль велосипедной дорожки. Или для шикарного подъезда в доме Франчески на Пятой авеню. Или для того, чтобы взгромоздить их на кофейный столик на чердачной вечеринке в Трайбеке. Ах, как же глубоко, последовательно, блаженно и абсолютно ошибалась мать — насчет страны в целом и блестящих перспектив для юного иммигранта В. Гиршкина в частности. Она ошиблась! Ошиблась! — ликовал Владимир, пробегая через Овечий луг, усеянный загорающими безработными в ленивый понедельничный полдень; городские небоскребы взирали на них сверху вниз с корпоративным безразличием. Его мать тоже сейчас сидит за дымчатыми стеклами одного из этих чудищ, построенных накануне последнего экономического спада: угловой офис, декорированный американским флагом и фотографией особняка Гиршкиных в стиле эпохи Тюдоров, — особняка, но не троих его обитателей.

И какой чудесный выдался день для пробежки! Прохладно, будто ранней весной, серо и облачно — в такой день тянет прогуливать школу или, как в случае Владимира, работу. Такой день напоминает ему о ней, Франческе, — черное с белым, загадочная двойственность и одновременно вразумительность, свойственные пасмурным английским денькам, плюс тяжесть сырого воздуха, и Владимир тут же припомнил, как его голова уткнулась ей в шею, когда они ехали в такси. Да, он опять встретил доброго человека; до сих пор Владимир связывался исключительно с добрыми женщинами. Наверное, чтобы его любить, требовался определенный запас доброты. В таком случае ему крупно повезло!

Бег оборвался на скользком склоне, когда дали о себе знать легкие Владимира — фирменное ленинградское изделие, и спринтер был вынужден искать набухшую от дождя скамейку.