Прочитав статью в газете, Димас и Бартоломеу поняли, что рядом с ними находится безутешный интеллектуал, неспособный сдержать свои чувства. Они привыкли к диффамации, я — нет. Мой общественный имидж тщательно оберегался. «Теперь мои университетские оппоненты будут публично надо мной глумиться. Эти зубоскалы уж постараются», — думал я.

Какой глупец! Хотел умереть, не привлекая к себе внимания, но сделал все не так, как нужно. Прославился! Глубоко оскорбленный, я хотел скупить все газеты и сжечь их. Хотел протестовать по поводу публикации моей фотографии без разрешения. Хотел подать в суд на журналиста за клеветнический репортаж. Статья унижала мое достоинство, в ней утверждалось, что я был деспотичен и жаждал сенсаций. Там же говорилось, что человек, который спас меня на крыше высотного здания, по мнению присутствовавшего там психиатра, является опасным психопатом, представляющим угрозу для общества. Так что спас меня отнюдь не герой. Это было что-то вроде голливудского фильма, только наоборот.

Учитель сел на скамейку рядом со своими последователями. Уважая мою боль, он просто смотрел на меня. Он ожидал, что градус моей печали понизится, после чего он сможет вмешаться. Но тот не понижался. Мое сознание выходило из-под контроля, и Я представил себе всех коллег-преподавателей и студентов, читающих эту статью. Я заведовал кафедрой социологии и никогда не склонял головы ни перед преподавателями, ни перед студентами; чувствовал себя непогрешимым, презирал глупых, но никогда не обращал внимания на глупость собственную. Мне легко удавалось обретать врагов и с трудом — друзей.

«Что же они теперь будут обо мне думать? Что подумают о самоубийце, спасенном каким-то вызывающе эксцентричным субъектом? И хуже, что они подумают о самоубийце, который после своего спасения весело отплясывал в кругу незнакомых ему людей? Конечно, они скажут, что я стал идиотом в квадрате, и, вполне возможно, добавят, что я защитил диссертацию по идиотизму».

Это было все, о чем только могли мечтать Марио Варгас, Антонио Фрейтас и другие мои неприятели. Теперь они с удовольствием похоронят мой имидж. Сам того не понимая, я кончил тем, что продал мечту, которую они больше всего лелеяли, мечту растоптать существующее обо мне представление. В полном отчаянии я решил, что для ученого мира я умер. Кончилась и моя университетская карьера. Никогда больше не наступит тишина, когда я начну говорить о социальной критике, не будет уважительного ко мне отношения, когда я стану оспаривать чьи-то идеи или поправлять кого-то. Отрицательная сторона цивилизации начала проникать в мое сознание.

Меня охватила ненависть к журналисту, разместившему этот материал. В одном из приступов ярости пришла мысль: «Почему при подготовке журналистов не проводятся специальные эксперименты, имитирующие ситуации, когда публично порочат твое имя? В этом случае они, возможно, старались бы поставить себя на место другого человека и потрудились бы исследовать больше фактов, прежде чем втаптывать в грязь его имя».

Для журналиста это был всего-навсего очередной материал, а для меня — вся моя жизнь, все, что у меня есть, и все, чем я являюсь; хотя эта жизнь и была нездоровой, запутанной и полной досадных неожиданностей. Бывает, что течение жизни меняется всего за несколько минут. Как мне вернуться к своей прошлой деятельности? Если вернусь, то для других я уже буду не таким, как раньше! А сейчас рядом со мной находится только один человек, предложивший революционный проект, не дав при этом никаких гарантий — интеллектуальных, финансовых или социальных; к тому же он пригласил участвовать в этом проекте людей, которые никогда не прошли бы сквозь фильтр моего интеллекта, — пройдох, которых я лично никогда бы не выбрал для совместного решения какой бы то ни было задачи.

Много лет я прожил под защитой университета, и стоило только отказаться от прикрытия, которое обеспечивали мне почетные титулы, как я тотчас же превратился в простого смертного и начал получать удары судьбы. Мною владело возмущение. Однако, до того как я окончательно увяз в тяжелых раздумьях, мое сознание начало проясняться, и я вновь стал проникать в суть явлений.

Заметив быстрый взгляд учителя, я понял, что «запятая», которую он мне продал, остается в силе, хотя плата за то, чтобы быть его последователем, оказалась далеко не малой. Стало ясно, что печальные мысли, порожденные газетным материалом, несли с собой нечто весьма полезное. Живые чувствуют крушение надежд, мертвые — вряд ли. Я был жив.

Я едва не разбился в лепешку, упав с крыши. Мне следовало радоваться жизни, поскольку конфликты в моем подсознании были хотя и болезненными, но отнюдь не мертвыми. Мне хотелось стать простым смертным, жить тихой, спокойной жизнью, сбросить с себя оковы паранойи социального имиджа, но я был тяжелым человеком, непреклонным, одолеваемым мучительной тревогой.

Теперь я понимаю, почему характер отца одного из преподавателей не изменился после пребывания в течение шести месяцев в руках похитителей. Ему было семьдесят лет, он отличался высокомерием, агрессивностью и склонностью к умалению достоинства других людей. Когда его освободили, все решили, что он станет покорным и добрым альтруистом, но после освобождения старик стал еще нетерпимее.

Мой авторитаризм всегда скрывался под маской интеллектуальности. Я остался цел и невредим даже после ураганного ветра, принесшего мне идею самоубийства. Озабоченный, я чувствовал, что эта история с торговлей мечтами никак не изменит такого эгоцентрика, как я. Не страдания нас меняют, как мы думали сотни лет, а осознание этих страданий, которое приносит нам пользу на протяжении жизни. Стало понятно, что если я не увижу их пользу, то останусь мучеником, — гигантом в культуре и ребенком в эмоциональном плане.

Рассуждая подобным образом, я ощутил рядом с собой присутствие учителя. Он, казалось, чувствовал, какой ураган мыслей бушует в моей голове. Его лицо выражало беспокойство. Создавалось впечатление, что ему дано видеть невидимое. Пытаясь унять этот ураган, он заговорил:

— Не бойтесь внешней диффамации. Бойтесь собственных размышлений, ибо только они способны проникнуть в вашу сущность и разрушить ее.

Я задумался, а он продолжал:

— Кто-то может, не спросив вашего разрешения, нанести вам поверхностную рану, но ему никогда не удастся вторгнуться в ваше сознание без вашего позволения. Вторжение непозволительно. Мы те, кем являемся, — сказал учитель и тотчас же ошарашил меня, продолжив: — Цена торговли грезами высока, но вы отнюдь не обязаны платить ее. Вы вольны уйти.

Я оказался на распутье. У меня появилась возможность изменить все и идти куда угодно. Уйти? Я всегда был боязлив, но настойчив, и боролся за то, чего хотел. В этот момент мое сознание было до отказа забито вопросами, над которыми я никогда не задумывался, и я начал вспоминать собственное социологическое исследование на примере взаимоотношений Иисуса и его учеников, оказавших большое влияние на западное общество. Стало возникать понимание духовных и социальных феноменов, о которых я раньше никогда не задумывался.

А теперь я начал размышлять о непостижимой силе слов и жестов Иисуса, убеждавших молодых иудеев в расцвете сил, безумно жаждущих приключений, имеющих свое дело, свои семьи, бросить все и идти за ним. Какое безрассудство! Они пошли вслепую за человеком, очевидно не обладающим политической властью, ничего не зная о его личности. Они покинули семьи, друзей, дома и последовали за ним, не зная, куда их поведут. Он не давал им ни денег, ни удобств, не обещал и царствия земного. Какое рискованное предприятие! Какие проблемы! Какие обиды! Какие потрясения им пришлось перенести!