Какое там сказать – старший лейтенант и вздохнуть-то не мог уже от охватившего его ужаса. Он ясно осознал, что перед ним стоят люди, которые могут сделать с ним всё, что им заблагорассудится. Ну, абсолютно всё. Плюя с высокой колокольни на его желания, его анатомию, вероисповедание, гражданские права, талант художника, на всё! Не исключено, что кто-нибудь уже колет его мамке в мягкий бок нечто такое, отчего её и впрямь разобьет паралич – на случай, если маньянская контрразведка решит проверить, правда ли по делу так скоропостижно покинул их гостеприимную страну третий секретарь посольства сеньор Kurochkin, или, так сказать, ему пришлось?.. Какое пришлось, сеньоры! Не надо грязи! Пожалте посмотреть!.. И – глядишь – мчится кавалькада “мерседесов” на Большие Каменщики, а там, ко всеобщему удовлетворению, – неподвижная безмолвная маманя и, рядом, на коленях, – безутешный сынок, горько рыдающий от тройной дозы скополамина…

Бесы крестили меня, подумал (или вспомнил?) Курочкин. Всех нас. В грязной купели всех нас бесы крестили. Поганым ведром воду таскали. Копытом на затылке пятиконечную звезду, обрезанный могендовид малевали…

– …вы слышите, Ряшечкин?.. Хрюшечкин?.. Извращушечкин?.. И Генеральный Прокурор страны Маньяны скажет на вашей могиле, наверное, скажет, мы все, скажет, были по-своему несправедливы к покойнику… М-м-да, скажет, такой молодой, и такая мучительная смерть от безымянных хулиганов…

Но Курочкин больше не слышал генерал-майора. Ни единого слова не доносилось до него сквозь полную неземного света пелену, которая внезапно окутала его со всех сторон. Свет лился откуда-то сверху, но не от неоновой лампы под потолком, а откуда-то ещё свыше. Старший лейтенант поднял голову и произнёс громко и отчетливо:

– Отче наш небесный! Да святится имя Твоё! Да будет царствие Твоё!

– Что он несет?!. – лицо генерал-майора вытянулось, а брови опали.

– А ты сгинь! – строго сказал ему Курочкин.

– Я щас кому-то сгину, – процедил Петров сквозь зубы и привстал со стула.

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь! – заорал Курочкин, задрав голову ещё выше, а палец указательный наставляя на генерал-майора. – И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого!!!

Серебряков, не дожидаясь приказа, уже волок Курочкина в бокс без окон с одной дверью.

– И… и… и отпусти нам долги наши!.. – донеслось из коридора, после чего дверь захлопнулась, и наступила тишина.

Петров поднял с пола малахитовую авторучку и почесал ею свои знаменитые брови. Лукавил он, конечно, лукавил. С одной стороны, ясна фишка, никто и ничто не помешало бы ему эвакуировать несчастного Курочкина на Родину. Но, с другой стороны, уж такие времена настали на дворе, что высокое начальство на это резонно сказало бы: а зачем? На хрена он нам нужен тут, твой Курочкин? На конвейер его ставить? А на хрена нам эта головная боль, если мы с маньянцами уже десять лет как пхай-пхай? А? Из-за твоего мудачонка международную обстановку портить, препятствуя правосудию маньянскому? Эдик, ты что, совсем дурак? Мозги от тропической жары расплавились? Выкинь его из службы, пусть третьим секретарем пашет, полиции помогает. Поможет – отзовем в родные пенаты. Не поможет – пусть там крутится, пока срок его не выйдет. Тогда мы ему зарплату перестанем платить. Пусть Прокуратура маньянская его содержит. Посмотрим тогда, сколько он продержится. Всё равно ведь вернётся рано или поздно, куда денется. А эвакуация – ну совершенно незачем. Совершенно.

Вот что высокое начальство сказало бы Петрову, обратись он за разрешением на эвакуацию.

И правильно бы сделало.

И – ладно, забудем, наконец, про Курочкина. Достаточно с него вербальной порки и в кандее посидит до девяти утра. И пусть идет в Прокуратуру. Пусть там днюет и ночует. Господь с ним.

Вошёл Серебряков, взглядом показал шефу, что с клиентом – полный порядок и молча встал на пороге.

– Ну, что стоите, как столб? – спросил Петров после некоторой паузы. – Заняться нечем?

Серебряков молча пожал плечами и ни малейшего желания уходить не проявил. Видно, впрямь нечем было молодцу заняться.

– Ну, не знаю я, не знаю! – раздраженно заговорил генерал-майор. – Не знаю пока! Дайте встречусь с ними – может, они мне скажут. А пока – ничего не знаю!

На лице громилы появилось подобие некоторого удовлетворения. Он повернулся и вышел, негромко притворив за собою дверь.

Петров нажал в столе неприметную кнопку и сказал в пространство:

– Голубева ко мне!

Через минуту в кабинет с чемоданчиком в руке вошёл не по возрасту лысый лейтенант Голубев – дежурный по связи.

– Проверьте седьмую линию, – приказал резидент.

Голубев подошёл к столу, на котором стояло восемь телефонных аппаратов, раскрыл чемоданчик и сунул в один из аппаратов какие-то разноцветные провода. Затем он достал из чемоданчика наушники необычной формы, надел их на лысый череп и чем-то щелкнул. Минуты полторы он внимательно прислушивался, затем сложил всё обратно в чемоданчик и сказал:

– Чисто.

– Свободны, – сказал резидент и, как только дверь за Голубевым закрылась, набрал на защищенном от прослушиваний аппарате почти никому не известный номер. Трубку сняли после второго гудка.

– Hi, Billy, – с несколько фальшивой весёлостью сказал в трубку Петров. – How are you[20]?

– Hi, Эдик, – ответили ему. – Ти можеш каварит пха-рюски. Я отин. Just a sec[21], только виклютчю тиви.

– Что, смотришь? – фальшиво усмехнулся резидент.

– Смотрью, смотрью! – радостно заквохтал Билли.

– Интересно? – мрачно спросил Петров.

– Ошен, ошен интересно! – заверил его Билли. – Очшен!

Чертову цээрушнику – как автомобилю «жигули» ‑ всегда требовался некоторый филологический разогрев, после чего он вполне мог говорить по-русски почти без всякого акцента.

– Как насчёт ланча тет-а-тет? – спросил слегка уязвлённый резидент.

– O'key, – сказал невидимый собеседник. – Только для ланча несколько поздно-уато. Назовем это “ужин”. Где?..

– Как насчёт “El Manzanito”? Прямо сейчас?

– O'key.

Хорошо, что солнце перед закатом уже не такое свински яркое. Это кайф. Конечно, служба здесь – не бей лежачего, не суши стоячего, но даже в этой лафовейшей из житух есть свои неудобства. Тёмные очки, например, надевать нельзя категорически. Шляпой или какой другой сомбрерой закрывать морду, которая не привыкла к тропическому солнцу и никогда не привыкнет, тоже не моги. Жарься до рези в глазах, до обморока, но не прячь личину от мирных жителей страны Маньяны. Руки не смей засовывать в карманы. Весь ты с ног до головы обязанный быть на виду у честных маньянцев, как фреска на фасаде здания штаб-квартиры Национально-Революционной Партии. Весь твой экстерьер должен быть настежь открыт интересующимся тобою гражданам. Тогда им будет меньше дела до твоего интерьера.