брата на откровенность по поводу Люси и ее семьи. Не было никакого смысла подливать масла в огонь, задавая ему практические вопросы вроде того, что же он все-таки намерен делать, как собирается растить ребенка, ведь он сам так и не повзрослел. Оказалось, что Ариф встречается с Люси почти год. «Дольше, чем вы с Джо», – заметил он, словно это имело какое-то значение.

Люси работала секретаршей в приемной ортодонтической клиники в Элтеме и жила с мамой и бабушкой в двухэтажной квартирке в Моттингэме. Бабушку звали Шила, но все называли ее Ла-Ла – таков был ее сценический псевдоним, она была танцовщицей в труппе под названием «Ноги и К°», выступившей в «Поп-верхушке», когда эта передача была одной из самых популярных на телевидении. Ла-Ла не входила в основной состав, а только время от времени заменяла заболевших, но могла бы выйти замуж за музыкального продюсера или даже за поп-звезду (видимо, ее воздыхатели все время менялись), если бы не влюбилась и не выскочила замуж за местного парня, молочника, хотя ей делали предложения участники таких групп, как The Specials, Mott the Hoople и Ultravox. Поразмыслив над этим, Ариф сел в кровати. Звучит не особо правдоподобно, сказал он, ведь все эти группы играют в разных стилях: синтирок, глэм-рок и ска, – так что, казалось бы, у них у всех должны быть разные вкусы, но всяко бывает, тем более Ла-Ла даже в своем возрасте выглядит потрясно, от нее-то Люси и унаследовала свою внешность.

При этих словах он просиял. Ясмин поддерживала разговор, и оба по молчаливой договоренности избегали тем, которых еще нельзя было касаться, и обходили пути, которые могли привести их к Ма и Бабе, а возможно, и к зияющей бездне.

«А что стало с молочником?»

«Сбежал с какой-то шалавой из Колдхарбора, которая выиграла на футбольном тотализаторе».

«Бедняжка Ла-Ла».

«Да не, через пару лет они друг друга возненавидели. А вот Джанин, маме Люси, тяжело пришлось».

Пора спать. Ясмин уставилась на занавески. Ma сшила их, когда Ясмин было лет десять, – синие с веточками жасмина, официального цветка Западной Бенгалии. Когда она их повесила, занавески оказались короткими, словно брюки, ставшие слишком маленькими, так что ей пришлось распустить подгибку и в лунные ночи свет проникал сквозь дырочки в ткани на месте распущенных швов.

Тони, отец Люси, работал мойщиком окон на высотках Сити, и, когда ей было всего шесть месяцев, его трос оборвался. Люси не успела его узнать, но все равно носила в сумочке его фотографию. Слушая Арифа, могло показаться, что Тони – идеальный отец, святой покровитель, карманный талисман.

Получив компенсацию от работодателя Тони, Джанин выкупила муниципальную квартирку и выкрасила входную дверь в красный цвет, чтобы она отличалась от темно-коричневых дверей прочих арендаторов. Она красила ее каждые пару лет, но сейчас большинство квартир были выкуплены, и входные двери стали разными. Джанин достали все эти кричащие цвета, и она подумывала вернуться к коричневому.

Роды через четыре месяца.

За два месяца до свадьбы.

Нужно придумать, что теперь делать Арифу. Господь свидетель, сам он не разберется. Может, лучше сначала рассказать все Ма, а та пусть расскажет Бабе? Или сразу рассказать обоим?

Если Ариф устроится хоть на какую-то работу, улучшит это ситуацию или усугубит? С одной стороны, тем самым он проявит ответственность. С другой стороны, это покажет, что он лишил себя выбора и загнал в ловушку. Допустим, прежде чем огорошить родителей, он поступит еще в какой-нибудь университет – смягчит ли это удар?

Ариф будет откладывать любые решения до последнего. Так и будет отсиживаться у себя в комнате, прячась от реальности, а потом обрушит на головы родителей эту бомбу, которая затмит все остальное.

Усилиями Гарриет, Ма, имама Сиддика и Арифа с младенцем свадьба будет испорчена.

Закрыв глаза, Ясмин перевернулась на бок и прижала к груди подушку. Свадьба – это всего лишь день. Один-единственный день в целой жизни. Ничего страшного. Пусть даже свадьба пройдет ужасно. Ясмин повезло. Она любит Джо, а он любит ее, и им не из-за чего беспокоиться.

Гарриет

Она провела в своем кабинете бесплодный час. Эта комната не подходит и никогда не подходила для творчества, несмотря на уставленные книгами стены, мягкий солнечный свет, пробивающийся сквозь ветви акации за панорамным окном, и прекрасный письменный стол эпохи Регентства из потускневшего розового дерева, инкрустированный самшитом, атласным и эбеновым деревом. Потрескавшиеся кожаные корешки выстроились напротив Гарриет. «Проблема в гордыне», – решает она. Сидя за таким столом, в такой компании, готовясь писать о жизни и временах Гарриет Сэнгстер.

Розалита снова выбрала для высокой синей вазы розовые гладиолусы, и это не должно иметь значения, но имеет. Было бы так просто сказать ей: «Чтоб больше никаких гладиолусов!» Но Розалита гордится своими цветочными композициями, это стало бы для нее плевком в душу, все равно что сказать, что ее жаркое пересолено, а тарт татены – слишком сладкие. Хоть это и правда, но не важно, не важно.

Нет, здесь писать невозможно.

Тогда где?

В кухню вход воспрещен, потому что Розалита пропаривает – пропаривает! – пол. Что совершенно излишне и, вполне вероятно, вредно для известняковой плитки, но не важно, не важно. В столовой? Настоящий склеп. Только не там. В гостиной? Слишком просторно.

Наконец Гарриет поднимается наверх и устраивается в своей спальне. Блокнот от Smythson она забраковала. Его светло-голубые, легкие как пух страницы с золотым обрезом несовместимы с мемуарами в том виде, в котором она хочет их написать, – жесткими, неприглаженными, откровенными. На туалетном столике лежит сменный блок А4.

Первые «мемуары» были скорее рядящейся под них научной работой. Кроме того, они остались по большей части – и, как правило, – намеренно непонятыми. Тем не менее они обладали ценностью. Были интервенцией. Имели вес. Произвели революцию в сферах сексуальной политики, женской сексуальности и гендерной идентичности. Причем задолго до того, как о полиамории и флюидности стали писать все кому не лень. Книга была стоящая. Гарриет знала, зачем ее написала.

Сейчас мемуары пишут все подряд. Но для чего? Читать их все равно что подслушивать у исповедальни. Никакого риска. Заранее известно, что грешник прочтет «Аве, Мария» положенное число раз, и ему простятся грехи. И все же.

Вот она, Гарриет, с ручкой Montblanc в руке, готова начать.

Чистый лист сводит с ума. Гарриет поднимает голову и снова смотрится в зеркало. Она решила сесть за туалетный столик, потому что, написав неверное слово, поймет это по выражению своего лица.

Почему сейчас?

Зачем пускаться в воспоминания именно сейчас? Неужели жизнь прожита до конца? Неужели весь путь позади, раз…

Раз он уезжает.

Он ведь и раньше уезжал, не так ли? И возвращался. На сей раз он не вернется, но так и надо, ведь дети должны покидать своих родителей. Он же не переедет в Тимбукту, а поселится в Хампстеде или Хайгейте. В худшем случае в Кентиш-Тауне. В ближайшее время нужно будет записаться к Лили, подкачать правую щеку. Одному богу известно, что у нее в шприцах, но своих денег оно стоит. Что бы сказал папочка? Папочка, что ты подумаешь, если я напишу о тебе и маме?

Гарри, девочка моя, возьми быка за рога и хорошенько врежь ему по яйцам.

Ох, папочка, как же я по тебе скучаю. Даже сейчас. Как жаль, что ты не дожил до рождения моего малыша. Моего мальчика. Папочка, ты полюбил бы его так же сильно, как меня.

Гарриет улыбается себе в зеркало. Ее тонкие ноздри раздуваются, изящные каштановые брови изгибаются. Если бы папочка был шахтером, а не выдающимся хирургом. Если бы он был алкоголиком и умер, когда она была маленькой девочкой, а не когда ей перевалило за двадцать. Если бы