– Где мои спички? – спрашивает он.

– Пожалуйста, не надо! – сказал я, тут же зажал себе рот рукой и посмотрел по сторонам – не слышат ли мои братья.

Брат, сидевший справа, пожал плечами и сказал:

– Это же только в кино!

На экране среди дождя и ветра как раз убили человека; там сверкали молнии и гремел гром, шум немыслимый, но все равно мы кому-то мешали. На нас опять шикнули:

– Тс-с-с-с!

Наверное, они нарочно изобразили шипенье газа, вырывающегося из конфорки.

Мы съежились от страха. И зажмурились от той картинки, которая нарисовалась у нас перед глазами. У газа выросла голова, а его тело разрасталось и разрасталось, оно заняло всю кухню, гостиную, все остальное. Оно заполнило все уголки дома и спряталось там от папы с мамой, которые пришли домой и не почуяли запаха. Они сняли пальто. Надели тапочки. Папе захотелось закурить трубку.

– Хочешь кофе? Я вскипячу воду, – сказала мама.

– Да, кофе, с удовольствием, – сказал папа.

Какой еще кофе, вдруг сообразил я. И наклонился вперед.

– Эй, – прошептал я в темноте. – Мы же не кипятили чайник. Мамы с папой сегодня нет дома, так что сегодня вообще никто не пил кофе и не кипятил чайник.

– Точно? – спросил брат.

– И правда! – воскликнули другие братья. – Мы же не пьем кофе. Мы только разогрели запеканку из овощей, а кто же ест запеканку с кофе!

– Конечно! – сказал я.

– Тс-с-с… – шикнули на нас соседи.

– Да-да, тс-с-с, – сказали мы и вздохнули с облегчением. Жестами показали соседям, что теперь-то уж точно замолчим, но поскольку их «с-с-с» продолжало звучать у нас в головах, нам вдруг вспомнилось: разогретую запеканку-то мы точно вынули из духовки, но не забыли ли выключить газ?

Какое-то время мы сидели тихо. Но потом брат опять заговорил в темноте.

– Надо было проверить газ, – сказал он.

Среди ночи кто-то ломился в нашу дверь. Первым услышал папа. Спустился до середины лестницы и крикнул:

– Кто там?

Этот человек очень хотел попасть к нам в дом. Он что-то бормотал, обращаясь к входной двери, и стучал ладонью по деревянной поверхности.

– Кто там? – снова крикнул папа, еще громче, потому что совсем не хотел впускать в дом человека без имени.

Мы с братьями запахнули наши халатики и заняли безопасную позицию. Прижались боком к лестничным перилам; за спиной у каждого был либо брат, либо ступенька.

– Кто там? Гм… Кто там? – кричал папа, приложив руку рупором ко рту.

Ответа не последовало. За дверью стало тихо. Мы представили себе, что этот пьяница стоит, покачиваясь, руки по швам, у нашего порога, охваченный отчаянием. В дом никак не войти. Что ему теперь делать, куда податься?

На окне кладовки у нас над головами приподнялась шторка. Окно открылось, и мгновение спустя мы услышали мамин голос. Она кричала:

– Э-эй!

Немного подождала, закрыла окно и вышла на верхнюю площадку лестницы, качая головой.

– Это Берт, – сказала она и объяснила, что он принял наш дом за свой.

– Как так может быть? – сказал папа.

– Вот так и принял, – сказала мама, запахнула халат, на цыпочках спустилась по лестнице мимо братьев, меня и папы и подошла к двери.

– Берт, – сказала она, обращаясь к двери. – Берт!

С той стороны двери началось движение. По доносившимся звукам казалось, что у Берта четыре ноги. И два языка. Он выругался. Сказал, что хочет войти. Что он из своего кармана оплатил и дом, и цветочные горшки, и жалюзи, и все-все-все.

– Да-да, – сказала мама. – Но ваши жалюзи висят не здесь. А в другом доме.

– Они здесь, – сказал Берт. Он не вчера родился, и нечего ему зубы заговаривать. Он же оплатил для нее и этот дом, и цветочные горшки, и эти ее дурацкие жулюзи.

– Жалюзи, – сказали мы все хором.

– Да, – сказал Берт, и мы услышали, как он наваливается на дверь плечом.

Мама отступила на шаг. Папа разом взвился: не хватает только, чтобы этот выпивоха проломил нам дверь своей пьяной башкой! Еще немножко, и он ввалится к нам в переднюю.

– Берт, – сказал папа и попытался объяснить через дверь, что его дом дальше, что перед его домом стоят горшки с цветами. Большие дорогие горшки с георгинами.

Но для Берта это было слишком сложно. Он продолжал браниться, честил так и сяк своих жену, и ребенка, и дом, ругался, что она на него плюет и вечно думает только о себе и о ребенке, а на него плюет, его жена со своими гераргинами.

– Георгинами, – поправили мы.

– Да, – сказал Берт.

Тут уже маме надоело. Она подала нам с братьями знак, притянула нас к себе и поставила впереди себя. Мама дергала нас кого за воротник, кого за руку и крепко держала, словно загораживаясь нами. Затем попросила папу включить уличный свет и открыть дверь.

– Да-да, – сказал папа с улыбкой. И сделал, как попросила мама.

– Ну вот, – сказала мама Берту через открытую дверь.

– Ага, – сказал Берт, глядя на маму и на нас с братьями.

Держась за стену одной рукой, другой провел по лицу. Сказал, что у него двоится в глазах. Очень-очень двоится.

– М-мой дом н-номер дедденоста, – сказал он.

– А наш – дедденоста восемь, – ответили мы хором.

Примеряя и прикидывая, папа уложил багаж в багажник. Все, что выпирало, он прижимал, что мешало – отодвигал, что слишком торчало – оставлял дома.

Захлопнув багажник, папа прислушался, не хрустнуло ли что-нибудь от нажима, но ничего не услышал. Лицо его прояснилось.

– А теперь вы залезайте, – сказал он.

– Если поместимся, – ответили мы.

Мы нервно хихикали, потому что никто из братьев не хотел оставаться дома, все горели желанием забраться в машину. Мы первый раз в жизни собирались поехать в лес, и все, что папа рассказывал о поездке, звучало потрясающе. Он рассказывал, что мы устроим пикник в самой высокой точке над уровнем моря и увидим родник, из которого бьет вода.

Мы все встали рядышком, как одинаковые чемоданчики.

Папа открыл дверцы и сказал:

– Сейчас посмотрим.

Мы один за другим стали забираться на заднее сиденье. Первым – самый старший брат, затем – самый далекий, а поверх них – еще один. Папа давал указания, куда поставить ногу и как держать руку, чтобы получилось компактно, повторял, что мы все поместимся, словно убеждая себя самого, и рассказывал историю про взрослого дядьку, который забрался в малипусенький ящичек, но все равно улыбался. Этакий гипноз.