мы — самая крошечная из забот самого богатейшего художника человечества?

Что правда, то правда. Над нами серьезная опека.

Бульвар Карно, вокзал, перегревшийся автобус и вот наконец виден Гольф-Жуан: обычная каждодневная жизнь, еще, быть может, пляж и наши портовые дружки. Они ни о чем не спрашивают. Они про нас все знают. Пикассо им неинтересен. Они и есть наша семья.

Глубоко внутри меня зрело ощущение, что свобода связана с бегством. Мне было нужно объездить мир. Названия заставляли меня мечтать: Сингапур, Мельбурн, Багдад, Калькутта. Я жаждала пространства и расстояний.

Чтобы потрафить мечте, я одалживала у одного из этих дружков мопед и уезжала совсем одна по тропинкам, уходившим вдаль от прибрежной полосы. Антиб, Антибский мыс, Напуль, Теуль… а ветер развевал мои волосы. Ничуть не заботилась я ни о времени, ни об опасностях, которые могли подстерегать меня. Единственное, что имело значение, — это километры, отделявшие меня от моего закончившегося детства — все дальше и дальше. Останавливаясь, я купалась в красной воде бухты Эстерель. Как вкусно было после купания откусить помидор и потом кусок хлеба, захваченные с собою. Я жила бродяжничеством и приключениями. Я была кочевницей.

Когда мне было двенадцать, жандармы сцапали меня на въезде в Сан-Тропез. Документов у меня не было, и назвать себя я не захотела. Они отпустили меня восвояси, потому что я говорила с ними вежливо и лицо у меня было счастливое.

А когда мопеда не было, я путешествовала автостопом с товарищами.

«Мы пропустили автобус. Вы не подбросите нас до Жуан-ле-Пен?»

И каждый раз так. С ангельскими улыбками и невинными глазками мы ездили в блаженные края в машинах каких-нибудь незнакомцев…

До экзамена на степень бакалавра остается год, и лицей имени Шатобриана закрывает двери на все летние каникулы. У выхода, прямо под козырьком, ученики обсуждают планы на лето.

— Ты в этом году куда поедешь? На Антильские острова?

— Нет, я с мамой в Майами. Потом не знаю. Я бы с удовольствием махнул к отцу, в Ирландию. Он только что снова женился.

И наконец они поворачиваются к нам:

— Вы, конечно, с дедушкой в Испанию?

— Конечно.

— Конечно.

Сколько можно играть этот фарс, изображая маленьких лощеных барчуков, которым Пикассо не может ни в чем отказать?

Визит в «Нотр-Дам-де-Ви». Отец забирает нас по дороге, на том перекрестке, где сходятся дорога на Канн и на Валлорис.

— Быстрее залезайте, — командует он из-за опущенного стекла машины, — мы опаздываем.

Опаздываем с официальным визитом к дедушке, который любезнейшим образом согласился принять сына и внуков.

Мы становимся членами секты, Великий Магистр которой — Пикассо. Наша жизнь теперь — неотъемлемая часть его жизни. Коль скоро дана ему во владение такая мощь, под его власть подпали и мы. Он возложил нашу бабушку Ольгу на алтарь своего эгоизма. Он царствует над отцом и низвел его до нищенского и рабского состояния. Он — причина психического расстройства моей матери. Мы с Паблито зависим от его капризов. Он подчинил всех нас своей неутолимой жажде повелевать. Он использует нас и обманывает. Ощущение собственной гениальности, в которой его убедили поклонники его искусства, заставило его всерьез поверить, будто его достоинства таковы, что позволяют ему встать выше человечности. Манипулятор, деспот, разрушитель, вампир.

Решетка «Нотр-Дам-де-Ви» наглухо заперта. Отец звонит. Два коротких звонка, один долгий. Из переговорного устройства слышится голос Жаклин:

— Кто там?

Она знает, что это отец привел нас. Только он возвещает о своем приходе звонком в дверь. Она хочет, чтобы, прежде чем войти, мы узнали, насколько мы тут незваные гости. Она хочет нас унизить. Монсеньор принадлежит ей. Только ей. Никто не имеет права колыхать занавес, вытканный ею вокруг своего господина и повелителя. Она источает яд. Черная вдова.

— Кто там?

Эта не отступит. Она ждет ответа.

— Это Пауло!

Злобный щелчок электрического замка. Резкий как упрек. И вот уже собаки, афганские борзые, рычат на нас, ощеряя пасти. Церберы мрачного царства, в которое мы вступаем, они бегут за нами по пятам.

Это пес-хозяин научил их кусаться. Они только и ждут команды, чтобы броситься на нас.

Мы медленно взбираемся на гравиевую дорожку, обсаженную кипарисами и самшитом. Жаклин ожидает нас у порога этих суровых и холодных стен. Вся в черном. Она раздалась в талии, а лицом вся иссохла.

— Монсеньор в малой гостиной, — говорит она отцу свистящим шепотом. — У него только что кончилась сиеста.

Что означает: «не засиживайтесь!»

Дедушка принимает нас, сидя в кресле. Перед ним, на столике, дымящаяся чашка и пузырек с каплями, которые он принимает по просьбе Жаклин. Когда мы только входили, отец успел сказать нам, что с некоторых пор дедушка стал беспокоиться о своем здоровье. А если по правде, дураков нет. Всем известно, что дедушка ничем не болеет и никогда не болел. Его врач — тот самый, что пользовал Матисса, — приходит только для проформы. Он знает, что все жалобы его пациента на плохое самочувствие — не что иное, как страх перед старостью.

Лишь одно может подбодрить Пикассо. Все его друзья умерли, а он — вот он, все еще здесь. Все: Кокто, Матисс, Брак, Андре Бретон, Дерен, Поль Элюар, товарищ по партии, Сабартес, верный его компаньон, его сообщник по сборищам в каталанском кафе «Эльс Катр Гатс», где в 1900 году состоялась первая персональная выставка молодого художника по имени Пабло Руис-и-Пикассо.

И все остальные, те, кто был его близкими друзьями и кого он отверг, потому что они перестали ему нравиться: бессмысленная, достойная сожаления гекатомба, приказ о казнях, отданный самодуром.

Дедушка бессмертен. Мы с Паблито знаем это. Он сильнее всех во всем мире. В нем живет мощь. Он не может умереть.

Мы тихонько входим к нему в большую комнату со сводчатым потолком, где он принимает редких гостей, пока еще допущенных в «Нотр-Дам-де-Ви».

Его фосфоресцирующий взгляд осматривает нас поверх очков, которые он стал носить совсем недавно. Он едва заметно улыбается нам.

— Ну, как твои успехи в школе? — спрашивает он у Паблито.

И сразу делает следующий шаг:

— А как твоя мама, Марина?

Мы киваем, и довольно с него. Что на это ответишь?

— Вы уезжаете на каникулы? — Он нанизывает вопрос на вопрос, даже не глядя на нас.

— Нет, — отвечает Паблито сдавленным голосом.

— Хорошо… хорошо, — откликается он рассеянно.

Плевать ему на наши каникулы. Плевать ему на нашу учебу. Он безразличен ко всему, кроме самого себя.

У дедушки никогда не было времени хоть немного подумать о судьбе своих близких. Значение имела для него