– Церковь закрыта, – напомнила Вера.

– И слава богу. Тьфу, то есть – закрыта и закрыта, – поплевал через плечо Хопёр. – И незачем про нее напоминать. Короче, товарищ Ангелова, иконы убери в складское помещение. От греха подальше. У тебя и так экспонатов хватает, незачем людям глаза мозолить. Поняла? Оформляй их в запасники и убирай с глаз долой.

«Именно сейчас, – потрясенно подумала она. – Как будто нарочно – чтобы никто не заметил, как их увезут…»

К вечеру собралась гроза. Это состояние природы с детства казалось Вере фантасмагорическим, но никакого страха перед ним она не чувствовала. Пожалуй, даже наоборот – в грозу ее всегда тянуло из дому. Она просто физически чувствовала, как покалывают кожу электрические разряды, которыми насыщен воздух, и это соприкосновение с чем-то непонятным манило ее, было ей необходимо.

Она шла одна по аллеям – мимо складского флигеля, мимо пересохшего минерального источника – в дальнюю часть парка… Зачем шла, почему именно туда? В сумерках посверкивали зарницы, усиливая мистическое дыхание природы.

И вдруг Вера услышала нечто, что показалось ей мелодией… Этот необъяснимый звук был так странен, так как-то тревожен, что Вера замерла.

Что это, зачем звучит? Она не знала. Мелькнуло в скрещении аллей что-то вроде светлого пятна. Вере вдруг показалось, что оттуда, из глубины парка, кто-то смотрит на нее любовно и сурово, как… Да, как Ангел на пропавшей иконе; она с детства помнила этот взгляд.

Она замерла, не в силах пошевелиться. Но тут хлынул дождь – сразу, сплошным потоком. Этот холодый поток словно расколдовал ее, вернул способность двигаться.

В дом Вера вбежала, мокрая насквозь. Гремел гром, молнии били в землю. В ту минуту, когда она поднялась на крыльцо, в особняке погас свет – электричество всегда отключали во время грозы.

Надя встретила ее у входа. Свеча, котоую она держала в руке, освещала ее взволнованное лицо.

– Грозы испугалась? – спросила Вера.

Она сама была испугана, но не грозой, а тем странным взглядом, который увидела, вернее, почувствовала в парке.

– Нет, ну что ты? – покачала головой Надя.

– Ты в детстве всегда боялась, – улыбнулась Вера. – Ночью в грозу к Лиде в спальню прибегала.

Она поднялась по лестнице на второй этаж. Надя поднялась следом и вместе с ней вошла в ее комнату.

– Я уже выросла. – Улыбка у Нади вышла виноватая. – Верочка, я должна тебе сказать… Я не поеду в Берлин. Не только из-за Паши… Я вся – здесь, понимаешь? В другом месте это буду уже не я. Другой человек. Я того человека не знаю и совсем не хочу им быть. Когда дождь начался, я окно открыла в парк – и вдруг так ясно все это поняла. Я путано объясняю, – торопливо проговорила она. – Ты поезжай, Верочка, не волнуйся за меня. Я как-нибудь проживу.

Вера подошла к сестре и обняла ее. Этот жест был так необычен, что Надя вздрогнула. От Веры трудно было ожидать нежности.

– Мы вместе как-нибудь проживем, – сказала Вера. – Я никуда не еду.

– Но ты же решила… – растерянно произнесла Надя.

– Пустая решимость хуже малодушия. Я остаюсь.

Вера подошла к зеркалу, взяла щетку, причесала мокрые волосы. Ни тени растерянности не было уже в каждом ее жесте. Хотя еще минуту назад она не собиралась говорить того, что вырвалось сейчас.

– А этот человек, который оформляет тебе документы… – осторожно поинтересовалась Надя. – Он знает?

– Завтра узнает.

Но узнать о ее решении назавтра Смирнов не успел. Вернее, выяснилось, что он знал Веру лучше, чем сама она знала себя.

«Я знал, что ты откажешься ехать. Извини, рисковать не мог. Может, когда-нибудь встретимся».

Вере показалось, что она не записку от него читает, а слышит его голос. Наверное, вид у нее был такой, что музейный завхоз, который эту записку ей и вручил, пробормотал с испугом:

– Вы ж сами сказали, Вер Андревна, приедут, мол, за иконами… Они и приехали, покуда вы в Москве были. Бумагу показали. Печать, подписи, все как положено.

– Через три дня должны были приехать! – очнувшись от оторопи, воскликнула Вера.

«Извини, рисковать не мог. Может, когда-нибудь встретимся», – ответил его жесткий почерк.

«Не дай бог», – глядя на белые пятна от увезенных икон на стене музейного зала, подумала Вера.

– Дядь Паш, а как в другой раз приедешь, футбольный мяч привезешь?

У девятилетнего Петьки аж нос шевелился от волнения. Еще бы! Вон как дядька одет – по-городскому, дорого. И чемодан кожаный. Уедет в свою Москву, да и забудет про деревенскую родню-то, так мамка говорит.

– Пообещал, значит, привезу, – улыбнулся Павел. – Не волнуйся, племяш.

Из окна избы донесся недовольный голос Натальи:

– Петька! За смертью тебя посылать, не за водой!

– Иди, сынок, – сказал Степан. – Я дядю Пашу провожу маленько.

Нынешний вид Степана был отмечен тем унынием, которое невозможно скрыть, потому что оно сидит в самой глубине нутра человечьего. Его, Степана Кондратьева, тридцати семи лет от роду.

Братья медленно шли через Оборотневу пустошь.

– Посидим чуток. – Степан указал на баньку у пруда, потом на небо, где собирались тучи. – Дождь будет, переждем. Да и не поговорили же толком, то одно, то другое…

Они присели на пороге предбанника, под навесом.

– Редко приезжаешь, братуха, – заметил Степан.

– Работы много, Степа, – оправдывающимся тоном ответил Павел. – Спасибо деду-покойнику – на кондратьевскую чеканку от заказчиков отбою нет. Но ты не думай, я вас не забываю!

– Да я и не думаю, ты что? Как бы мы тут выжили, если б ты не помогал? Сдохли б с голоду в колхозе. Эх, Пашка, счастье, что ты вырвался! – вздохнул он. – А я вот не сумел.

– У тебя же Наташа, Петька…

– Да я ничего, – пожал плечами Степан. – Других вон разорили да выслали – кулаки, мол. А я живу… Будто сплю. Ну, грех жаловаться. Бог талантов не дал, так чего ж теперь? – Он вдруг улыбнулся воспоминанию. – Помню, Лида Ангелова говорила: «Ты, Степа, добрый и хороший человек, это большой талант». Успокаивала меня.

– Известий от нее нету? – спросил Павел. И уточнил: – От Лиды?

– Не знаю. А ты Надю спроси. Заходил к ним?

– Нет.

– Понятно… – протянул Степан. – Выходит, разошлись дорожки?

Десять лет прошло… А этот вопрос до сих пор вызывал в Павловом сердце болезненный трепет.

– Выходит, так, – сказал он, поднимаясь с порога. – Не будет дождя. Пойду я.

Братья обнялись, прощаясь, и младший пошел через пустошь к станции.