Поначалу госпожа Имосэ поразилась той желчности, с которой дочь изливала свои обиды. Смущенная столь неожиданным поворотом событий, мать молча сидела и раздумывала над каждой жалобой. Обезображенное морщинами лицо Оцуги? Что за обвинение, в самом деле! В глазах окружающих Оцуги оставалась такой же прекрасной, как и раньше. А как относиться к заявлению, что она сознательно позволяет своей семье плохо одеваться, с тем чтобы подчеркнуть свою красоту? Госпожа Имосэ пришла к выводу, что люди посмеялись бы над этой возмутительной идеей. Что до подозрений Каэ насчет денег, которые она зарабатывала, войдя в их дом невестой, так это досужее обвинение и вовсе грешно на люди выносить. В итоге мать начала сомневаться в здравомыслии дочери. Она нахмурилась и принялась отчитывать Каэ, но постаралась сделать это как можно мягче:

– Если ты будешь продолжать в том же духе говорить о своей чудесной свекрови, как бы тебе не пришлось поплатиться за свою неблагодарность, дитя мое.

Из груди Каэ вырвался нечеловеческий вой. Она окончательно утратила над собой контроль от досады и возмущения.

– Да что с тобой такое? – перепугалась мать. – Что ты будешь делать, если твои истерики повредят ребенку? Каэ, прошу тебя, немедленно прекрати!

Припомнив собственную раздражительность во время беременностей, госпожа Имосэ постаралась проявить сострадание и успокоить дочь.

Каэ вдруг сообразила, что не поведала о других сторонах конфликта. К примеру, она не упомянула о том, что ревнует Умпэя к Оцуги, поскольку та родила его и разделила с ним тридцать лет его жизни. Объяснить, почему отношение Оцуги к сыну кажется ей скорее романтическим, нежели материнским, она тоже не могла. А первая ночь, когда Оцуги вынудила Умпэя лечь в одиночестве! Разве это не странно? Но так как Каэ не могла позволить себе подобные откровения, у матери сложилось превратное представление о положении дел в доме Ханаока. И конечно же Каэ прекрасно знала, что окончательно собьет мать с толку, если заявит, что Оцуги не пожелала, чтобы Умпэй сам принимал первенца.

– У меня тоже были столкновения со свекровью, – снова заговорила госпожа Имосэ после недолгого молчания – видимо, вспоминала свою молодость. – Однако поскольку она дала жизнь моему дорогому мужу и господину, я постоянно повторяла себе, что должна относиться к ней почтительно. Но поверь мне, Каэ, сравнивать мою свекровь и Оцуги грешно. Что бы я ни делала, все было не так. Я никак не могла взять в толк, за что она меня так ненавидит, право слово. Если я оставалась в постели из-за утренней тошноты, она упрекала меня в лености. Несколько раз в день мне приходилось по традиции чистить уборную, чтобы ребенок родился красивым. Через некоторое время мое кимоно пропиталось дурными запахами, и голова у меня весь день раскалывалась, потому что во время беременности обоняние сильно обострилось. Но я все равно должна была ползать вокруг отхожего места с тряпкой в руках!

Каэ немного успокоилась.

– Знаешь, детка, – немного смущенно продолжила мать, – когда моя невестка забеременела, я молила небо дать ей здорового ребенка. Всякий раз, когда я ходила в семейную божницу и зажигала свечу у алтаря Будды, я просила его даровать нам крепкого, умного внука. Но когда я узнала о твоей беременности, желания мои переменились. Я молилась о твоем здоровье, о легких родах и быстром восстановлении сил. Я молилась о тебе, а не о ребенке. Таковы были мои истинные чувства. И только сейчас, во время твоего рассказа, мне вдруг пришло в голову, что я, должно быть, причинила моей бедной юной невестке не меньше страданий, чем перенесла ты. Несознательно, конечно, но от этой мысли меня бросает в жар. Ты только посмотри на мои ладони – они совсем мокрые!

Эти часы, проведенные в обществе матери, стали самыми дорогими для Каэ. Перед родами она частенько перебирала в голове их беседы в надежде обрести внутреннее равновесие, столь необходимое для нее самой и малыша. Но как только Каэ вспоминала сцену в саду, в тот день, когда они с Оцуги собирали цветы дурмана и сказали друг другу, что им было предопределено стать матерью и дочерью, в душе у нее все переворачивалось и она не могла ни простить Оцуги, ни справиться со своими страхами.

– Кстати, – сказала госпожа Имосэ, пытаясь переключить внимание дочери на другую тему, – я слышала, что у Умпэя новый ученик.

– Это так. Он из Хасимото, что на горе Коя, некто по имени Сютэй Накагава. Я слышала, что он очень способный, хоть и молод. Он тоже несколько лет учился в Киото.

– А еще я слышала, что слава Умпэя растет день ото дня. Теперь он уважаемый человек.

– О да. Накагава и другие ученики называют его «достопочтенный доктор Сэйсю».

– Ну и ну! Надо же, достопочтенный доктор Сэйсю! Тогда ты должна быть «достопочтенной женой доктора Сэйсю».

– О нет. Мы не настолько известны. Кроме того, всем заправляет моя свекровь. Мне вообще никакой роли не досталось.

Все разговоры неизбежно возвращались к жалобам и разочарованиям Каэ. Однако мать – хозяйка самого влиятельного дома в Натэ – не могла проводить слишком много времени наедине с дочерью. До наступления тяжких лет голода и отчаяния жизнь госпожи Имосэ текла тихо и безмятежно. Но теперь она делила с мужем его обязанности, занималась проблемами деревни, изо всех сил стараясь облегчить существование женщин, в особенности беременных, заботилась о них, следила за тем, чтобы им хватало еды. Отчего-то она верила: жизнь ее дочери в опасности, пока каждая забеременевшая в этот год женщина не выносит и не родит дитя – только тогда и Каэ благополучно разрешится от бремени.

Вполне возможно, постоянные приступы неприязни к Оцуги объяснялись очень просто – Каэ бессознательно пыталась отвлечься от того, что действительно волновало ее и в чем она не могла признаться никому, даже родной матери, ибо у Ханаока имелся негласный принцип не выносить сор из дома. Так вот, за последние два года у них умерло несчетное количество кошек и собак, и с разгаром этих смертей совпал отъезд Рёана Симомуры, который решил начать самостоятельную медицинскую практику в храме Мёдзи за рекой. Этого вполне следовало ожидать после кончины Наомити, учителя Рёана, которому тот был безмерно предан. Но Каэ подозревала, что Рёан оставил их из-за странных опытов Умпэя, и, похоже, Ёнэдзиро придерживался того же мнения.

В покоях Умпэя, ныне доктора Сэй-сю, всегда спали несколько животных. Каждому из них давали по миске приготовленного на рыбном бульоне риса, смешанного с лекарственными снадобьями, которые доктор готовил самостоятельно. Какое-то время они вели себя весьма странно, издавали необычные звуки: одна собака стонала и ложилась на живот, другая неистово визжала и точно обезумевшая вращалась по кругу, кошки жалобно мяукали, выпуская и втягивая когти. Если вдруг какое-то животное выходило из комнаты, Ёнэдзиро должен был вернуть его обратно. Однако первая реакция быстро проходила, и все они засыпали.

Вначале дворняг и кошек с различными именами кормили Ёнэдзиро и Сютэй. Когда у двух помощников прибавилось работы, Каэ взяла эту задачу на себя. Согласно необъяснимым требованиям доктора Сэйсю, животные получали самую лучшую еду, тогда как члены семьи частенько ходили голодными. Только животные и беременная Каэ действительно хорошо питались, и от этого Каэ неизбежно начала приравнивать себя к жалким дворнягам.