У Каэ было такое чувство, будто ее теплого тела коснулась ледяная сосулька. В этом приветствии ясно прозвучало превосходство и гордость женщины, сумевшей произвести на свет младенцев мужского пола. Каэ была раздавлена. Еле слышный ответ пропитался горечью:

– Да. В следующий раз.

– Ну, Каэ, отдохни как следует и возвращайся обратно. Насчет домашней работы не беспокойся. У нас достаточно женщин. – Оцуги повернулась к родителям Каэ и одарила их на прощание безупречной улыбкой. – Позаботьтесь о ней, прошу вас. Она наша любимая невестка.

На четвертое от рождения Кобэн лето стало понятно: Окацу больна. Каэ первой заметила, что золовка носит ведро с водой только в левой руке, оберегая правое плечо, и что походка у нее стала неуклюжей. Вскоре после этого тихая трудолюбивая девушка начала жаловаться на усталость и прекратила ткать. Теперь, когда голод остался в прошлом и слава Сэйсю разнеслась по всей округе, практика врача выросла, доход заметно увеличился, и женщинам из дома Ханаока больше не надо было трудиться, чтобы обеспечить семью. Заработанные ими деньги шли на личные нужды.

– Что-то не так, сестрица? – поинтересовалась Каэ, не желая оставлять без внимания свои наблюдения.

– Тебе так кажется? – смущенно улыбнулась Окацу, оставив вопрос без ответа.

В свои тридцать Окацу до сих пор была не замужем. В те годы, когда она могла найти себе жениха, девушка дни напролет просиживала за станком и жертвовала каждую вырученную монетку на образование брата – в ином случае деньги пошли бы на ее свадьбу. С возвращением брата ничего не изменилось. В течение пяти лет нужды и лишений ни одна семья не могла позволить себе никаких расходов, за исключением погребальных. Само собой разумеется, брачных предложений Окацу не поступало. А если бы и поступили, она вряд ли согласилась бы, потому что женщинам из рода Ханаока приходилось добывать деньги на дорогостоящие лекарственные снадобья Сэйсю. И все же, если бы Окацу настаивала на браке, она, скорее всего, добилась бы желаемого, но ей пришлось бы выходить замуж без приданого. Ее юность, как и молодость двадцативосьмилетней сестры Корику, была принесена в жертву старшему брату. Оцуги права: в доме действительно было достаточно женщин.

Плохой аппетит и землистый цвет лица Окацу не остались незамеченными, но девушка упорно отказывалась обсуждать свое состояние с кем бы то ни было, даже с матерью.

– Если что-то не так, брат приготовит тебе лекарство. Его снадобья всегда помогают, иначе зачем люди стали бы приходить к нему из-за реки и даже из провинции Ямато? Чем раньше ты начнешь лечение, тем лучше, – постоянно повторяла ей Оцуги.

Окацу кивала, но к брату по-прежнему обращаться не собиралась.

Однажды днем Танэ, младшая дочь, вбежала в гостиную и завизжала:

– У старшей сестрицы грудь на арбуз похожа!

Оцуги побелела. Ёнэдзиро и Сютэй открыли от удивления рты. Все взгляды устремились на Сэйсю. Ёгэн, Сюдзо и Сёсай, ученики, которые недавно появились в доме, тоже уставились на сэнсэя.

– Позволь мне поглядеть, Окацу, – с болью в голосе попросил Сэйсю сестру, стыдливо выглянувшую из-за фусума.

Окацу послушно легла на татами. Корику вывела маленькую Танэ из комнаты, но Оцуги решительно взяла Рёхэя за руку и села с ним позади Сэйсю. Она хотела, чтобы ее младший сын, в ту пору тринадцати лет от роду, тоже стал лекарем. Каэ опустилась на циновку за спинами учеников и внимательно наблюдала за происходящим.

Грудь Окацу настолько распухла, что ладонь Сэйсю накрыла лишь небольшой участок чувствительной зоны.

– Больно? – спросил он сестру.

Каэ вздрогнула, услышав это слово и то, каким тоном муж его произнес.

– Да.

– И давно это у тебя?

– С марта. Я заметила небольшую опухоль после Праздника цветка персика.

– Почему ты сразу мне не сказала?

Окацу ответила вопросом на вопрос:

– Это ведь рак груди, ни-сан?

В тот миг все присутствующие сделались бледнее самой Окацу. Сэйсю ничего не ответил, а девушка не стала повторять вопрос. В памятный дождливый вечер, когда молодой лекарь вернулся из Киото и обсуждал с отцом рак груди, все слышали их сетования на то, что этот страшный недуг пока не поддается исцелению, а потому Окацу прекрасно понимала: обратись она к брату раньше, он все равно ничем не смог бы помочь ей. Невинная Окацу, чьи девичьи груди не знали ни ласки мужчины, ни прикосновения собственного младенца, была смертельно больна.

– Как такое могло с ней произойти? – качала головой удрученная Каэ.

Окацу ставили компрессы, втирали мази и давали питье, помогавшее снять воспаление. Однако всем было ясно, что эти меры призваны лишь умерить охватившее домашних чувство безнадежности, и не более того. Окацу тоже это знала. Вскоре мучения ее стали непереносимыми, и храбрая девушка начала просить дать ей какое-нибудь болеутоляющее. Через некоторое время после затянувшегося лихолетья Сэйсю изобрел мазь, служившую превосходным средством для местного обезболивания, ею пользовались при проведении операций по удалению опухоли костей. Пациенты, прошедшие через эту процедуру, горячо благодарили лекаря за то, что он уменьшил их страдания. Но в случае с Окацу и речи не шло об операции; а если опухоль не удалить, то и мазь втирать бесполезно. И все же бившаяся в агонии Окацу уговаривала брата позволить ей принять это снадобье внутрь. Сэйсю заглянул сестре в глаза.

– В этом болеутоляющем содержится слишком много бореца и белого дурмана, его нельзя пить, – спокойно сказал он. – Наберись терпения, тебе придется все это выдержать.

– Тогда дайте мне что-нибудь, чтобы я умерла во сне, – взмолилась Окацу. Она, скорее всего, имела в виду те лекарства, которые давали животным, похороненным под хурмой.

Оцуги вышла из комнаты. Разговор принял слишком болезненный оборот. По щекам Каэ текли слезы. Однако мать сумела взять себя в руки и почти сразу вернулась обратно.

– Задача лекаря – спасать жизнь. Ему не дозволяется умерщвлять пациента, даже если боль невыносима.

– Тогда прооперируйте меня, ни-сан. У вас хорошо это получается, я знаю.

– Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя в таком положении, если бы это было возможно?

– Тогда разрежьте мне грудь. Если мне суждено умереть, я хотя бы буду уверена, что принесла вам пользу.

При мысли о смерти дочери Оцуги горестно застонала. Каэ видела, что Сэйсю плачет молча, без слез, и черное родимое пятно на его шее дергается в такт судорожным движениям кадыка.

К концу января Оцуги снова решилась поднять данную тему. Ни у кого не было настроения справлять Новый год,[40]когда один из членов семьи лежит на смертном одре.