— Раньше весны?.. Ни за что.

— Но, ты, понимаешь ли свое состояние?.. Ты умрешь.

— Может быть.

Он чуть-чуть улыбнулся и положил ее руку себе на глаза.

— Если ты умрешь теперь, я прокляну нашу встречу.

Она испугалась. Что же ей делать? Она должна была умереть. Она это чувствовала. Она знала это раньше от врачей. Давно уже дело шло к концу. Старый знаменитый Кухельбах сказал ей: «Вы будете ходить до последней минуты… у вас нечеловеческие нервы… потом вы ляжете, не встанете и умрете в три-четыре дня. Я считаю ваше истощение опаснее туберкулеза»…

Так это будеть, конечно! Боялась ли она смерти? Нет. Ведь Мечке смерть представлялась лишь падением в пустоту.

Она напрасно пыталась развлечь его. Они сидели перед камином, крепко обнявшись, в полном молчании, словно перед разлукой. Она догадывалась, как он должен был сам страдать, — вдвойне страдать, ибо он никогда ничего не говорил о себе.

И когда он ушел, она осталась сидеть в той же позе, словно печаль сковала все ее движения.

Она припоминала его замкнутое бесстрастное лицо, пряди седеющих волос, чуть-чуть согнутые плечи, на которые словно легла невидимая тяжесть. Что она могла сделать для него? Что она могла изменить?

* * *

Теперь английские чаи у Шевыревой протекали при дневном свете, слегка голубевшем к пяти часам.

За столом собиралось больше мужчин, чем дам, ибо дамы предпочитали кататься или гулять.

В эту среду Шевырева увидела у себя только Мечку и одну драматическую актрису. Он пили чай, сосали ломтики ананаса или конфету и вспоминали городские сплетни. Артистка принуждена была поминутно натягивать бархатные брэтели на свои обнаженные плечи. Казалось, ее зеленоватое платье с пеной желтоватых кружев то и дело спадает вниз. Она говорила, что сегодня у милой мадам Г. вечер, куда приглашены Эрна Фиксман и поэт Улинг. Ей польстило изумление Мечки.

Закуривая, она пустилась в подробности. О, да… судьба этих двух не совсем обыденна. Эрна попала в руки мецента и готовится в драму. По словам других, у нее больше задатки. А Улинг уже и теперь знаменитость. Его стихи восхитительны. Он безобразен и очарователен.

Шевырева предложила поехать к Г.

— Но у меня нет приглашения, — сказала Мечка.

— Туда приезжают запросто… а вы ведь знакомы к тому же?

— Да.

Они живо поднялись. Толпа гуляющих была огромна. Экипажи часто останавливались. Красивая головка Шевыревой в парчевой шапочке с султаном иногда высовывалась из меха и кланялась.

Мечка начала тяжело кашлять, закрывая свой лихорадочно пылающий рот букетом фиалок. Она жалела, что поехала. Лучше было бы остаться у себя, велеть зажечь огонь, самой приготовить чай и ждать ксендза Иодко… Возможно, он вырвался бы на минутку.

— Как вы, однако, кашляете, — заметила Шевырева, — отчего вы не уезжаете на юг?

Артистка вкусно сплетничала о доме, куда они ехали.

Мальчишки бежали с левкоями за экипажем. Нигде еще не зажигали электричества. Небо бледное настолько бледное, что напоминало стекла витрин, одно оставалось спокойным.

В большой зале мадам Г. открыла все окна. Дамы кутались в мех, не снимая шляп. Они продушили своими юбками всю квартиру — запах неопределенный, смесь различных духов и цветов, острый, въедающийся, беспокойный.

Эрна Фиксман, ослепительно одетая, сидела, окруженная молодежью. Она кивком головы поздоровалась с Мечкой и посмотрела на нее понимающими глазами. Да, эта умела завоевывать жизнь!..

Тут же стоял Улинг, непроницаемо равнодушный, слегка щуря светлые усталые глаза. Хозяйка дома вдела ему в петлицу белую камелно.

— Она с запахом, — сказал он двусмысленно Мечке.

Потом он переходил от одной группы к другой, выслушивал комплименты. По всем углам шептались о нем.

Янко Зноско, в короткой юбке и жилете мужского покроя, имела свой обычный преувеличенно-развязный вид. Она спорила об искусстве с видным художником и потешала того безмерно.

В другой гостиной Мечка натолкнулась на Юраша. Ах, вот уж кто был приличен, элегантен донельзя. От его грима и небрежности не осталось и воспоминания.

Он поцеловал руку у Мечки. Как давно они не встречались! Он вспомнил Женеву, «Синий топаз», свои мытарства.

— Я едва не потерял душевного равновесия, — сознался он доверчиво.

Потом Юраш засмеялся.

— А вы видели мою невесту? Янка — премиленькая сегодня.

Зноско шла к нему в эту минуту, бесцеремонно зевая.

— Тебя ищет Улинг, — бросила она жениху.

Мечка смотрела вслед Юрашу.

— Итак, это решено, Янка?

— Что именно?

— Ваша свадьба.

Янка усмехнулась, прямо глядя на нее.

— Не вы одна, Мечка, делаете, безумства…

— Я не понимаю вас…

— Ба! Грех тянет.

И живо схватив Мечку за руку:

— Я сказала гадость, простите меня. Я ведь ничего не знаю о вас определеннаго… так… намеки… слухи…

— А если бы знали?

— О… Я бы осудила вас. Вас все тогда осудят.

Янка понизила голос.

— Если женщина выбирает ксендза, она должна быть нечеловечески дерзка… Ксендза все жалеют, а женщину все бранят…

— Да, женщина должна быть смелой — сказала Мечка медленно, — и для такой женщины не существуешь чужого мнения.

* * *

После долгих уговоров ксендза Иодко Мечка решилась уехать на юг. Впрочем, она уступила ему, только тогда, когда он пообещал добиться отпуска и когда пришло известие о смерти Тэкли Лузовской в Мерзни. Странно, семья Зноско приняла эту весть с облегчением. Стэня уехала в Н-ск помогать Лузовскому ликвидировать его дела. Ни для кого не было тайной, что теперь она примет в судьбе Ивона живейшее участие.

У Мечки был довольно долгий маршрут. Сначала в Р., грязный городок на границе, там она хотела повидать свою тетку — и потом крутой скачок на юг, к морю и кипарисам. Она мечтала о «садике, где цвел бы миндаль, дикие розы, о балконе, увитом виноградом, о белых воздушных платьях, так пленительно красивых под солнцем и ярким зонтиком. Ей казалось, что это лето должно быть самым счастливым для нее.

Она представляла себе сладкую праздность при отсутствии всяких забот, волнений, сожалений, мечтала о длинных прогулках на пароходе, рука об руку с ксендзом Ришардом, когда ветер так ласково треплет длинную вуаль и целует волосы, о сладостных, коротких, светлых, угарных ночах, когда сад кажется белым, словно в снегу, и ничего нет запретного для страсти и ничего чрезмерного для любви.

Может быть, поэтому она простилась с ксендзом Иодко просто, без слез и тревоги.