Сотрудница учреждения была из архивной службы. Она повела Славика к лифту через массивный холл, от которого широкая лестница, покрытая ковром, шла вверх. Славик не заметил, на каком этаже они вышли, он волновался до дрожи в коленях и от самого факта своего присутствия здесь, и потому что женщина сказала, что сначалас ним хочет встретиться ее руководство.

Они шли по длинному коридору, от которого тянулись куда-то вглубь здания другие коридоры, и когда Славик позволял себе глянуть в сторону, он видел, что некоторые были перегорожены решетками.

Потом по другой, совсем не парадной лестнице, они спустились на этаж ниже, а, может быть, поднялись на этаж выше, Славик не запомнил. Здесь помещение стало совсем обыденным, похожим на старую бесконечную ленинградскую коммуналку. В узком коридоре Славик заметил несколько деревянных чуланов, напоминавших дачные нужники.

Они еще раз завернули и оказались в темноватом холле, стены которого до середины были обшиты красным деревом. Возле одного из кабинетов женщина попросила его подождать и заглянула внутрь.

– Проходите, пожалуйста, Станислав Казимирович! – Она впустила его в кабинет и ушла.

Навстречу ему поднялся средних лет мужчина в штатском. Он представился, поздоровался со Славиком за руку и пригласил сесть, указав на узкий столик, торцом придвинутый к его письменному столу. Помещение было теплым и светлым. Большое окно выходило во внутренний, залитый солнцем двор. На подоконнике стояли горшки с фикусами и папирусом. Славик почему-то вспомнил, что такие же горшки были в кабинете его школьного директора. Он сел и по-ученически сложил руки.

– Станислав Казимирович, дело, которое вы запросили, сохранилось. И вы сможете с ним ознакомиться. Более того, мы сделали для вас ксерокопии нескольких листов. – Мужчина положил руку на коричневую папку с завязками. – Вот оно.

Мужчина замолчал, разглядывая Славика, точно прицениваясь к нему. Славик тоже молчал. Солнце грело ему спину. Сначала это было хорошо, но теперь стало беспокоить. Он чувствовал, что вспотел. И еще он чувствовал свою, тяготившую его, зависимость и от этого мужчины, и от милой женщины-архивариуса, и в то же время ничем не объяснимую приязнь, чуть ли не любовь к ним.

– Станислав Казимирович, скажите, а для чего вам это нужно?

Славик, еще ни слова в этом здании не произнесший, замешкался с ответом. Не мог же он повторять здесь про могилу и цветы. Он разлепил ссохшиеся губы и тихо ответил:

– Просто… чтобы знать.

Мужчина поднял брови:

– А почему же тогда вы не запросили дело, которое имеет к вам гораздо бóльшее отношение?

Славик вытянул шею из потного воротничка рубашки. Сердце колотило ему в ребра, как в колокол. Голова гудела. Солнце пекло спину немилосердно, а попросить пересесть он не решался.

Мужчина продолжал рассматривать его, как насаженное на иголку насекомое: изучающе и бесстрастно.

– С каким делом вы будете работать сначала?

Славик молчал. Мужчина нажал какую-то кнопку, и появилась архивистка.

– Я вас оставляю. Можете не звать меня, когда закончите.

Он опустил плотные шторы на окне, включил настольную лампу и вышел.

__________

<Несколько человек в нашем издательстве взяты. В том числе и та пожилая редакторша. Но… «Всюду жизнь». Репродукции этой картины здесь невероятно популярны. Аллегорическая Мадонна с младенцем возле окна арестантского поезда, царских времен, разумеется. Мне запомнились тонкие прутья тюремной решетки. Что мешало трем арестантам-волхвам, стоящим за спиной женщины, выбить решетку одним ударом руки… Нет. Они радостно умиляются ребенком и продолжают свой скорбный и смиренный путь. Сие исподволь обучающее пособие выставлено в витринах книжных и писчебумажных магазинов.

Влюбляться, рожать детей, обустраивать жилье, помогать старикам, ходить в театр и на футбол, кататься на лодке в ЦПКиО, ездить летом в Крым… Инстинкт самосохранения, включенный механизм, инерция, привычка жить, привычка притираться ко всему, привычка терпеть… Без этого, наверное, люди начали бы кончать самоубийством в массовом порядке. Представляю себе этот коллективный (распространенное здесь слово) прыжок из высотного здания, охваченного пламенем.

То, что происходит со мной и Ритой, похоже на смерч. С наружной его стороны несутся, поднимаясь по спирали все выше и выше, обломки жилья, корабли, вырванные с корнем деревья, скомканные ветром птицы, животные, люди, чьи искаженные ужасом лица припадают к прозрачной стенке смерча, как к стеклу машины, упавшей в реку, и сами реки, сорванные с земли и вставшие дыбом…

Но внутри смерча есть минуты тишины и покоя, и, если поднять голову, можно видеть над собой чистое синее небо. Такова и наша теперешняя жизнь.

Стоят хорошие дни. Начало июня, белые ночи, что-то мятежное, волнующее начинается в крови. Я вышел из издательства за час до конца рабочего дня и вдруг увидел впереди себя, на противоположной стороне Литейного, Риту. Она шла в своем светлом летнем пальто, ветер трепал ее волосы, но по напряженной спине и чуть приподнятым плечам я понял, что ей плохо, и понял, откуда она идет. Я не стал нагонять ее, а пошел следом.

Она свернула на Невский, – только так она называет этот проспект, и от меня требует того же, – и медленно двинулась по солнечной его стороне в направлении Адмиралтейства. На нее обращали внимание: молодые люди улыбались ей, смотрели вслед, девушки с легкой завистью оглядывали ее не местного кроя пальто и изящные туфли.

Солнце светило Рите в лицо. Завтра выступят веснушки, подумал я. Так было, когда мы в первые же теплые дни шли гулять на парижские набережные.

Дойдя до Елисеевского магазина, Рита зашла внутрь. Я последовал за ней, хотя в роли соглядатая чувствовал себя отвратительно.

В огромном торговом зале, освещенном сотнями лампочек, повторяющими растительные узоры бронзового декора, было довольно много покупателей. К некоторым прилавкам тянулись очереди. Я отыскал глазами Риту. Она стояла возле вмонтированной в стену витрины, за стеклом которой в подсвеченной воде степенно плавали крупные, коричнево-рыжие карпы. Иногда рыбы поднимались к поверхности и высовывали наружу открытые рты. А Рита стояла и смотрела.

Я расслышал, как продавщица рыбного отдела обратилась к ней: «Выбрали, гражданочка?». Рита сомнамбулически кивнула и отвернулась от витрины.

Она обошла весь магазин и встала в очередь возле фруктового отдела. На высоких прилавках громоздились пирамиды из яблок и апельсинов, каждый фрукт лежал в собственной белой бумажной розеточке.

Рита купила два апельсина и спрятала их в сумку. Остальные тоже покупали по два-три фрукта, редко больше, это ведь «дорогое удовольствие».

…Я нагнал Риту уже на перроне Балтийского вокзала и с некоторым усилием изобразил неожиданную встречу.

Вечером я видел, как соседские дети ногтями отдирали кожуру с апельсинов и впивались зубами в мякоть. По их подбородкам стекал оранжевый сок, это было наслаждение. Теперь я по крайней мере знаю, откуда берутся апельсиновые корки во всех углах нашей коммунальной кухни.