Но баба-то что? Так дура, едрить-тя в корень! Ассигнацию мужик даст, харчи имеются — лезь на печь да ляжки раскидывай. Ан нет! Про хозяйство разговоры заводит, про детей. Дура… Кабы молчала да под мужиком охала, а то норов давай казать: дескать, тебе, кобелю, только и подавай — жрать да драть. И еще срамну болезнь от китаез приволок-наградил. А чо она, дура, думала: полгода яйца лопаться должны?! И чо такова приключилось? Сбегай к старухам в край села да выпроси отвару… Ан нет! Совестить вздумала, курва! На всем готовом и — совестить! Хотя… Кабы не пьяный кураж, да не подвернувшийся под пятерню топор…

Филипп надеялся, что никуда за эти годы Гоха не делся, потому как имел дружок там кузню. Откель Филе знать, что уж давненько Гоха в ней молоточком не постукивал, наняв наемную силу. Хлопцы и себя обрабатывали, и Гохе копейку ссыпали, так что жить можно. И уж, тем паче, Филе в дурном сне не привиделось бы, куда потянуло при новых дэвээровских порядках другана Гоху.

Фартовый таки мужик Филипп Цупко! Никуда Гоха из своего Маккавеево не делся. Японцев и семеновскую палачню пережил. И не где-нибудь — в красных партизанах. И не как-нибудь — на командирской роли! Эван оно как! Чудеса!

Но что Филе вовсе не приглянулось — об чем и дружку, захмелев, высказал, — так это то, что Гоха… в политику подался! Вот, на хрена ему это Народное собрание Дэвээрии, на хрена все это грёбаное депутатство?!

— Темный ты мужик, Филя! — Гоха лихо подкрутил ус на багровом от изрядно выпитой «ханьки» широкоскулом лице. — Масштабы нашего былого промысла — тьфу!

Гоха презрительно сплюнул на пол и ткнул рукой в сторону предполагаемого им юга, где в четырехстах с хвостиком верстах, за выжженными солнцем и продутыми ветрами даурскими степями таилась желтолицая Маньчжурия.

— Нонеча мы развернемся! Ноне у меня связей… У-у-у! И меня не замай! — Гоха мелко затрясся в беззвучном смехе.

Дружка Филю Гоха как бы принял на работу в свою кузню. А чо? По обличью — еще тот кузнец-молодец! Понятно, что для отвода глаз. В кузне удальца видели редко. Филя и раньше до трудовой жизни охотником не был, почему в контрабанду и вдарился, а уж после каторги набивать мозоли и вовсе охота пропала. И кореш Гоха с удовольствием отметил, что Филя настрой на прежнее — к хунхузам за спиртом шастать — сохранил. По новой свел друже Филю с заматеревшим старым знакомцем Коськой — ныне самым фартовым вожаком «артели» по вывозу спирта из Маньчжурии.

Так дельце по-новому и закрутилось. Навар давало неплохой, не на кузне молотом ухать. Правда, вскоре Филипп за кордон хаживать прекратил, больно заметен да неуклюж. А взялся в темные ночки «бомбить» в шайке багажные вагоны на железной дороге. Попутно подсоблял Коське сбывать разный контрабандный товар, главнейшим из которого оставался, знамо дело, спирт.

Его и ране никто из «артельных», хотя их и прозывали спиртоносами, на горбе в паянных из жести бачках не таскал через границу. Грузили на китайской стороне бочонки со спиртом в товарняк, подмазав китайскую и родную таможню, и ехали эти бочонки до пригородной читинской Антипихи или до соседней с ней Песчанки, а там перегружались под покровом темноты на подводы. Поезд же в Читу, под бдительное око областной таможенной власти, приходил чистым.

Но теперь масштабы, как заковыристо выражался Гоха-депутат, конешно, были куда как обширнее: иной раз цельную теплушку железными бочками со спиртом набивали! И нынешний политический вес корешка Гохи не только в этом ощущался. В апреле восемнадцатого на разъезде Дарасун Филю прищучила железнодорожная охрана на краже одиннадцати мест багажа из поезда № 6, но дней через десяток отбрехался с помощью Гохи. Пронесло.

Подпольный промысел набирал обороты, требовались новые и новые сбытчики. Да и не мелкотня — оптовики солидные, чтобы уж как взял, так взял.

И тогда Гоха вспомнил о купце Бизине. До революции купчина активно участвовал в нелегальной продаже маньчжурского спирта, брал оптом большие партии, платил щедро. Гоха был уверен: деньжата у купчины водятся! Непонятно только, чего он тут, в дэвээрии остался, а не сбег в Маньчжурию, где жил бы себе! Хотя, откуда-то Гоха слыхивал, что старикан Бизин еще до революции и войны с германцем чего-то там с китаезами не поделил… Может, из-за того и сидит сычом в Чите? Выглядит плюгаво, но нет, не верится Гохе, что революционные вихри настолько растрясли старого делягу… Не могет быть, чтобы он не имел интереса в спиртовом промысле!

Увы, с копейкой у бывшего воротилы оказалось и в сам-деле не ахти. Однако быстро смекнувший о своем интересе Бизин многозначительно процедил Гохе, мол, старые связи никуда не делись, а, стало быть, иметь с ним, Бизиным, дело — польза для спиртовозов очевидная.

Разорившийся купец блефовал. Ныне чаяния и надежды спирт-компании оправдать он никаких возможностей не имел. Свержение самодержавия, приход Советов, а в большей мере полоса скандалов и коммерческих потерь, в которую Бизин попал еще до начала мировой войны, привели некогда могучего купца к краху.

Но Бизин был не так прост, как это представляли его шапочные знакомцы-спиртовозы. Долгая и бурная жизнь выявили в нем качества незаурядного психолога и ловца человеческих душ.

Бизин давно разглядел: Гоха — труслив и жаден, а посему недоверчив и нерешителен, Филя Цупко же — азартен. Неразборчив, хитер, себе на уме, но пристрой его к большому делу, дай жирный кусок, — пойдет до конца. Вот и ныне, прощупав уже не того деревенского увальня, а вчерашнего каторжника, старый пройдоха каким-то шестым чувством понял: с этим субчиком фарт может пойти! И фарт немалый, если под твердую руку молодчика взять…

2

В полуверсте от станции Песчанка, что в десятке верст к востоку от Читы, на пригорке, полого сбегающем к берегу голубой и спокойной Ингоды, расположился постоялый двор.

Высокий шест с пучком сена наверху, этот привычный знак для проезжающих, издалека привлекает внимание путников.

Место удобное — тракт рядом. От него к постоялому двору тянется наезженный отворот. Немало сельчан, маккавеевских, дарасунских, из еще более дальних деревень, Тыргетуя или Доронинска, карымчан или туринцев, в Читу добирающихся по надобностям своим, находит здесь ночлег.

Расклад самый подходящий: есть чем напоить-накормить лошадей, сохранить в целости на ночь поклажу, самим почаевничать да выспаться на полатях в сухости. И все это — за довольно сносную, по деревенскому кошельку, плату. А ранним утречком, отоспавшись, еще по холодку — в город.

Зимой постояльцев прибавляется. По реке, начиная от разбросавшего по крутым склонам сопок свои дворы Дарасуна и на семьдесят верст — до самой Читы, проходит санный путь. Известное дело, куда как выгоднее трактовой дороги — прямее, короче, без выматывающих животину подъемов и спусков через хребты. Лошадям намного легче по саннику двигать, по снежной глади, плотно и добросовестно заглаженной ветром. И как раз с руки получается завернуть в ранних сумерках на песчанскую заежку для ночлега.

Две добротных больших избы-пятистенки, просторный, всегда чисто выметенный, огороженный высоким дощатым забором двор. В глубине — амбар с окованной железом лиственничной дверью, баня, крытый дранкой бревенчатый сарай, приспособленный под конюшню, под навесом — духмяное сено.