«ДЕРЗКОЕ НАПАДЕНИЕ. Поступило от Васильева заявление о том, что в ночь на 18 сентября при возвращении его из Жуковского сада домой в сопровождении знакомой Ильиной, на углу Баргузинской и Бульварной на них напали два злоумышленника, из которых один потребовал от Васильева документы и, не получив таковых, выстрелил в него в упор, но промахнулся. Васильев притворился мертвым, злоумышленники схватили Ильину и утащили ее в лес, где нанесли огнестрельную рану в правый бок, сняли с руки перстень и скрылись».

«ВООРУЖЕННОЕ НАПАДЕНИЕ. Около 1 часу дня 27 сентября на следовавших в гор. Читу крестьян, в числе до 13 чел. в лесу на Шамановском хребте, напали из засады неизвестные вооруженные, до 12 человек, обстреливая их. Вместе с крестьянами ехал помощник начальника Читинской гор. милиции для поручений Лукьянов, который вступил в перестрелку с грабителями и последние скрылись в лесу.

В тот же день на жителей Титовской станицы Ахметзянова и Ди-фу-ги, занимающихся скотопромышленностью, на 4-й версте за поселком Чита-1, напали четверо неизвестных, вооруженных винтовками, на лошадях, отняли у них 11 голов купленного рогатого скота, одну лошадь с седлом, черную романовскую тубу, сапоги и шляпу всего на 2075 р.».

«В ночь на 1 октября в дом Георгиевского по Песчанской ул., уг. Ивановской, явились двое неизвестных злоумышленников, вооруженных револьверами в масках; влезли на сеновал, находящийся во дворе, где спали эмигранты из Америки Никифор Мищенко, Алексей Рево и Роман Каузаев, осветили сеновал электрическими фонарями, скомандовали „руки вверх, ни с места“ и забрали у них двое карманных часов, 1650 руб. золотом и долларами и 8 руб. серебром, после чего скрылись».

«4 октября, около 9 часов вечера, совершено вооруженное ограбление 4-мя неизвестными в военной форме — вооруженных винтовками и один из них — револьвером наган, — мелочной лавочки на уг. Александровской и Камчатской ул. в доме Брикман, принадлежащей китайскому подданному Ван-син-лин. Похищено разного товара и имущества на 847 руб. 20 коп. и деньгами золотом 105 руб.».

Старая коленкоровая папка разбухала день ото дня. И не столько от новых вырезок, сколько от ехидных, а чаще откровенно злых репортерских комментариев по поводу очередной уголовной выходки, очередного кровавого преступления. Разбухала папка. Впору вторую заводить.

1

Эх, Чита — чи не та! Столица развеселая! Китайской «ханьки» — хоть залейся, были бы деньжата! Шумит-гудит столица «буфера». На Амурской улице Правительство заседает, протоколы пишет, законы принимает, а на квартал выше да на квартал дальше — на старом базаре — шило меняем на мыло, пироги с требухой, орешки кедровые, рыбка озерная! Были бы деньжата…

Деньжата, знамо дело, оборот совершают. Купчин и деловых людишек повылазило — как при царе-батюшке. Инда бились, стало быть, с япошками и семеновцами, не жался крови и живота своего, а на хрена бились-то?! Бары и мадамы заново фланируют по дощатым тротуарам, звенят хрусталем в расплодившихся ресторациях, двери которых по-старорежимному стерегут галунные швейцары с окладистыми бородами, привычно окликающие извозчиков для покидающих застолье парочек и громкоголосых компаний, накушавшихся беф-строгановых, красной рыбки и налакавшихся «чуринской» — аки слеза! — водочки.

…Наслушался Филипп проклятий в адрес новых властей, пока из Хабаровска до Читы добирался. Длинной оказалась дорожка. Правдами-неправдами — в несколько месяцев. И ночевал, где придется, и жрал, что попадя, и крал, и грабил, ехал на вагонных крышах и шел трактом. Даже на пару недель у вдовушки — амурчанки пригрелся в примаках — отъедался.

Чита Филиппу — город чужой, холодный. Но в родные иркутские края тяги у него никакой. Вот где уж точно — полный амбец, тока глаза покажи. Это на сахалинской каторге двенадцать лет — как вся жизнь, а для родни зарубленной топором супруженницы — что вчера. Разорвут, собаки…

Загремел на сахалинскую каторгу Филипп из-за бешеного своего нрава. По пьяному делу, войдя в яростный кураж пуще обычного, зверски убил жену законную. Полуживого, с переломанными кольями ребрами и выбитыми зубами, черного от кровоподтеков, отняли его полицейские служки у односельчан. Оклемался малость в тюремном лазарете и побрел, звеня железом кандальным, по этапу на Богом проклятый остров.

Когда март семнадцатого распахнул настежь ворота тюрем и прочих каталажек, докатившись и до Сахалина, у Филиппа Цупко осталось позади двенадцать долгих лет изнурительного труда до кровавого пота, ежедневных унижений, неистребимого запаха и вкуса баланды из гнилой капусты с протухшими рыбьими головами.

Понятное дело, подался, как и прочие экс-арестанты, на материк. А дальше — куда глаза глядят. Неизвестности и нищеты Филипп не боялся, острогом тоже уже пуган — не страшно. Да и чего бояться — на руках столько крови и грязи, что ни страха, ни угрызений совести он уже давно не испытывал. Какая совесть у варнака каторжного — Бог обнес!

Но катил на вагонной крыше или топал трактом Филипп не бездумно. Зацепка одна имелась, хотя и призрачная: верстах в пятидесяти к востоку от Читы в довольно большой деревне Маккавеево, одновременно являющейся станцией на Великой Сибирской железной дороге, обитал в былые времена дружок Гоха.

А дело-то и дружба Фили и Гохи срослись еще в забытом уж нынче одна тыща осьмсот девяносто седьмом годе.

Оказался Филя, молодой и ловкий, на байкальской станции Слюдянка — возили ватагой свежую шпалу для железнодорожных работ из своего лесного улуса. Разговелись как-то там под малосольный омулек с забайкальским мужичками, торговцами спиртишком китайским. Перезнакомились. Оказалось, они этим спиртишкой не только приторговывают, но и шныряют за ним к китаезам. Дело прибыльное, жить можно. По сельским забайкальским меркам, вполне припеваючи, — знамо дело, не роскошествуя барином. Но контрабанду таскать — занятие артельное, тут в одиночку не много откусишь. Гоха маккавеевский «артель» и сколотил. Вот в энтую-то «артель» как раз по случаю Филипп и вступил.

Так и появились у Филиппа два другана, под Читой проживающие. Один, стало быть, Гоха маккавеевский, а другой, паренек-парниша, молодой, да уже не по годам тертый, разбитной и шустрый, крепкий в кости, с увесистыми кулаками, нраву горячего, но и весельчак в компании, заводила — Коська из Новой Куки, которая, как и Маккавеево, тоже на «чугунке» стоит, но от Читы с запада.

С «артельщиками»-друганами своими опосля не раз и не два хаживал Филя за кордон, на китайскую сторону по делам контрабандным. И не только спиртишком маньчжурским промышляла «артель». Поднаторели и в угоне лошадок. Почитай, годков восемь, до чертовой каторги, годом да родом появляясь в родной деревне, Филипп вместе с Гохой и Коськой удачно занимался конокрадством и контрабандой — до кандалов дело не дошло. С ранней весны до крепких, стойких осенних заморозков «трудилась артель».

А зимой жирок нагуливали на печи, навар проедали-пропивали. На то и обженились, чтобы в одиночку зимними вечерами лучину не налить, а завалиться на тюфяк под лоскутное одеяло да помять горячее бабье мясо от души.